Берлинское кольцо - Леонид Николаев Страница 39

– Вас влекло к этому легионеру только чувство?

Фрау Найгоф неловко пожала плечами. В ее возрасте признание звучит смешно. Но оно сделано, и как бы ни отговаривалась теперь баронесса, ощущение неловкости не исчезнет и полковник не отстанет от нее, пока не получит ясного и элементарного подтверждения.

– Только чувство…

– А вы не находите, что увлечение случайным, ничего не значащим для вас человеком, к тому же стоящим на самой первой ступени лестницы, которая уже вознесла женщину очень высоко, кажется неестественным?

– Я была одинока.

– Допустим…

– Одинока и разочарована. Это граничило с отчаянием…

– Отчаяние требовало выхода, – согласился полковник. – Но какой выход давал вам роман с мнимым унтерштурмфюрером?

«Он мстит за этот шрам на виске… Мстит за прошлое, – подумала Найгоф. – Из прошлого я одна перед ним, и все удары будут нанесены мне…»

– Что давал отчаявшейся женщине роман с мнимым унтерштурмфюрером? Я хотела спастись…

– В каком смысле?

– Он входил в список легионеров, отправляемых во Францию… К испанской границе…

– Вас интересовала испанская граница?

Найгоф помолчала, оценивая возможное впечатление от ее ответа. Сказала, колеблясь:

– Да, испанская… Впрочем, если говорить точнее, португальская.

– Это почти одно и то же.

– Пожалуй…

– У вас сохранились связи с Лиссабоном? Связи отца?

– Там я могла бы найти приют у друзей. Ну и поддержку, естественно. В Лиссабоне нас помнили.

Полковник не мог не принять эту версию: в ней была логическая основа. Но ход с унтерштурмфюрером его смущал. Разве мог кто-либо воспрепятствовать желанию «шахини» поехать в союзную с Германией Испанию и оттуда в Португалию! Зачем связывать свою судьбу с легионером, положение которого не только неопределенно, но и просто двусмысленно? Неизвестно, с какой целью направил его Ольшер на второй километр кольцевой трассы: только проверить Исламбека или осуществить операцию с расчетом на будущее.

– Вы были обвенчаны с Каюмханом?

– Конечно.

– Он считался лютеранином?

– Муж принял христианство, хотя и скрывал это от туркестанцев. Чтобы не было подозрений, ходил иногда в мечеть…

– Вы хотели обратить в христианство и унтерштурмфюрера?

– Я не собиралась с ним венчаться… Но могла иметь от него ребенка. Это важнее. Наш брак с президентом, как известно, оказался трагическим…

Циничность, с которой Найгоф объясняла мотивы, побудившие ее искать взаимности у легионера, обескураживали полковника. Теперь совершенно ясно было, что баронессу не отделить от юной Рут, когда-то пленившей воображение простого парня с Шонгаузераллей. Обидное разочарование! Все годы он носил в себе образы юности. Светлые образы. И среди них была эта милая девушка с большими серыми глазами. Иногда он видел ее совсем близко – воспоминание способно возвращать и даже дополнять ставшие дорогими черты, иногда, напротив, видение было далеким и мимолетным. Но всегда такая встреча в мечтах приносила ему радость. Мечта не мешала жить в суровой и порой невыносимо трудной действительности. Не мешала строить свою собственную судьбу, окунаться в житейские хлопоты, не мешала стареть, уходя на годы, десятилетия от Шонгаузераллей. Не мешала, а порой и чем-то помогала, каким-то ощущением чистоты и возвышенности. И вот теперь это светлое исчезло. Оно обратилось в свою противоположность. Надо же было именно ей, Рут Хенкель, забрести на злополучный второй километр кольца…

Разочарование способно сделать человека злым, даже жестоким. Злость уже таилась в душе полковника, и он с трудом ее сдерживал.

– Больше нечем объяснить ваш интерес к унтерштурмфюреру? И к этому месту в лесу с условной засечкой на дереве?

Последнее он произнес с жесткой ноткой в голосе. Найгоф почувствовала ее и поняла, что удара не избежать.

– Есть еще причина… Пожалуй, главная, но она появилась уже позже, когда встречи на втором километре стали частыми, вернее, постоянными…

– Какая причина?

– Золото и камни…

– Неясно.

– Я передала ему за несколько дней до убийства почти все свои драгоценности… Что-то на сорок тысяч марок… Вы спросите, зачем? Ну, во-первых, чтобы спасти от бомбежки, во-вторых, чтобы иметь средства там, за границей. Не могла же я с марками при такой ситуации на фронте появиться в Лиссабоне. Лишь фунты и и доллары и, конечно, золото в любом виде имело ценность, это объяснять не надо. В третьих, я хотела отделить кое-что от мужа, который не отдал бы мне камни и золото при разводе. Он считал их своими, хотя дарили их мне.

– Откуда ценности?

– У них нет адреса. Ведь состояние собирается не в один день и даже не в один год.

– Но за годы войны?

– Пожалуй…

– Вы назвали их подарками. Это подарки с оккупированной территории?

– Частично… И вот лучшим местом для сохранения я считала руки унтерштурмфюрера.

– Вы доверяли ему?

– Абсолютно. Исчезни любая вещичка, он поплатился бы жизнью, не говоря уже о том, что такая вещичка могла бы ему самому понадобиться. На юге он собирался быть моим мужем. В преданности унтерштурмфюрера я не сомневалась ни на секунду. Вся его судьба, все его секреты уже принадлежали мне. Через президента я добилась включения моего будущего супруга в группу туркестанцев, отправляемую на франко-испанскую границу. Оставалось только выполнить возложенное на него Ольшером поручение, которое отняло бы неделю-две, так считал унтерштурмфюрер…

В пятницу я приехала в лес, чтобы обговорить детали нашего будущего путешествия на юг. У меня уже были подготовлены письма к знакомым в Португалии, необходимые документы и деньги. Все это я держала в сумочке, намереваясь передать унтерштурмфюреру. Но его не оказалось. Не оказалось на обычном месте. Более получаса ждала я, прогуливаясь. Ночью прошел дождь, и лес был пропитан сыростью, какая-то туманная мгла окутывала все вокруг. Тревожное предчувствие, родившееся еще в дороге, усилилось, и мне стало просто страшно в лесу. Я прошла по всем тропам, где мы обычно гуляли, и наткнулась на поляну с ложбинкой, наполненной водой. Что-то меня потянуло к ней, будто сюда я должна была сразу подойти. Около воды ясно виднелись следы ног и даже тела – трава вдавлена, сорвана местами, выворочены комья земли. Сама собой появилась мысль о смерти. Не вообще смерти, а его, унтерштурмфюрера…

Я кинулась прочь с поляны, кинулась сломя голову. Состояние мое легко понять. То, о чем все время твердил унтерштурмфюрер, – о страхе, постоянном ожидании выстрела, коснулось и меня. В лесу я до боли ясно представила себе тягость приговоренного к смерти. Только у шоссе вернулось ко мне некоторое успокоение и я смогла здраво оценить обстановку. Почему, собственно, должен умереть унтерштурмфюрер, – он может заболеть, задержаться из-за тех самых обязанностей, которые возложил на него капитан. И я вернулась в лес, а потом прошла к бару, где, как мне говорил унтерштурмфюрер, для него снята комнатка. Но не дошла до цели. На углу улицы, что сворачивала к гаштетту, стоял «мерседес» Ольшера, а сам Ольшер спускался с крыльца. Мрачный, как исчадие ада, бледный и усталый. «Конец!» – догадалась я. Даже не догадалась, а поняла. И не ошиблась. Больше унтерштурмфюрер в лесу не появлялся…