Роман с Блоком - Никита Филатов Страница 34

Помнится, еще Александром Сергеевичем было сказано: «На свете счастья нет, но есть покой и воля…». Они необходимы для высвобождения гармонии. Так вот, большевики покой и волю тоже отняли. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю — тайную свободу. И приходится умирать, потому что дышать уже нечем — жизнь для настоящего поэта потеряла смысл! Теперь в литературе всем заправляют разные товарищи, про которых еще умница Андрей Белый заметил, что они ничего не пишут, а только подписывают.

…Протянув к столику ослабевшую руку, Блок положил перед собой на одеяло очередной блокнот. Записи в нем относились еще к 1919 году, и поэт начал одну за другой пролистывать страницы:

«Бредешь пешочком, обгоняют матросы на собственных рысаках, полиция и убийцы на шикарных одиночках. Жарко очень. Чисто самодержавие. А рабочие плетутся измученные и голодные…».

Или вот еще:

«Сойдутся рабы — под угрозой военной повинности и другими бичами. За рабовладельцем Лениным придет рабовладелец Милюков, или другой, и т. д.».

Нет, сохранять это явно не следовало. Блок попытался порвать очередную записную книжку, но сил на это уже не хватало. Поэтому он просто положил ее в стопку, подготовленную для уничтожения, и перешел к более свежим пометкам, сделанным прошлой зимой и весной:

«Поэт — величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет…

Люди могут отворачиваться от поэта и от его дела. Сегодня они ставят ему памятники; завтра хотят “сбросить его с корабля современности”. То и другое определяет только этих людей, но не поэта; сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна; то или иное отношение людей к поэзии, в конце концов, безразлично…

Жизнь изменилась. Вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и все теперь будет меняться в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы…».

Это также не следовало бы оставлять, но внимание Блока уже привлекли долгожданные гранки книги «Последние дни императорской власти», которые на днях принес издатель Самуил Алянский.

Между прочим, этот человек оказался едва ли не единственным из друзей и приятелей Блока, которого Любовь Дмитриевна допускала к больному. Какое-то время назад, увидев, чем занимается поэт, и получив от него соответствующие пояснения, Алянский оказался в полном замешательстве и совершенно не представлял себе, как расценивать происходящее. Был ли это приступ болезни, или, наоборот, — разумный шаг поэта, уходящего навсегда и заглянувшего в будущее? В тот момент, несмотря на спокойное, улыбающееся лицо, Блок показался ему безумцем, так что Алянский перед уходом попросил жену поэта немедленно отнять у него сохранившиеся пока бумаги, чтобы спасти их.

— Что вы, разве это возможно? — испуганно возразила Любовь Дмитриевна. — Второй день он занимается дневниками и записными книжками, все просматривает — какие-то рвет на мелкие части целиком, а из некоторых вырывает отдельные листки и требует, чтобы тут же, при нем, я сжигала все, что он приготовил к уничтожению, в печке…

Если бы можно было предположить, что Александр Блок уничтожает свои записи в припадке раздражения, вызванного недугом, — тогда факт уничтожения их удивил бы окружающих намного меньше. Однако Блок, выполняя последнюю в своей жизни работу, оставался спокоен, и даже весел…

Корректура была уже выправлена, так что «Последние дни…» вполне можно было отдавать в печать. По существу, она представляла собой литературно обработанный стенографический отчет Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, в которой Блок служил редактором. Материал допросов оказался неожиданно ярким с точки зрения бытовой, психологической, литературной, и даже с точки зрения языка. По мнению Блока, издание такой книги, давая верную картину деятельности и падения старой власти, разрушило бы многие сложившиеся вокруг нее легенды — тем более что сокращенный вариант уже публиковался в журнале «Былое» и вызвал интерес не только в Советской России, но и за рубежом…