Деление на ночь - Евгений Кремчуков Страница 19

В бюджетной двушке моей жизни огромное число комнат. Детская, школьная, отцова, комната Туманцевой, комната Близнецова. С левой стороны и в глубине, за неприметной дверью, – маленькая комнатка Элли с книжным шкафом и круглым окошком на западную сторону. Рядом с моей нынешней – комната Веры, но последний год я и туда заглядываю нечасто. Самая дальняя комната, та, что с высокими потолками, где комод с выдвижными ящиками, полка для фотографий над ним и всегда полумрак, даже когда я включаю свет, там всегда полумрак, в этом помещении в бездну самая дальняя комната – мамина.

Восемь месяцев и три недели она носила меня в себе. А через три часа после того, как я появился на свет, мамы не стало. Иногда мне кажется, я помню – впервые глядя на неё отдельно от себя – в ту самую минуту, которая освободила её от почти девятимесячного бремени, я помню её прикрытые глаза, когда наконец-то с облегчением, обессиленная, неподвижная, она смогла едва-едва улыбнуться. Эта её улыбка оказалась единственной в моей жизни.

В палате она окунулась глубоко в блаженную слабость, внутрь медленного теперь, останавливающегося времени, и там, в тёплой, тягучей глубине, что-то стало кружить её, поначалу только чуть прихватывая, мягко, бережно, легко, как в выпускном вальсе, но с каждой минутой держа и ведя всё крепче и непреклоннее. Кружение спускалось от головы по всему телу, внутреннюю карусель подталкивали, раскручивали всё быстрее. Она пыталась открыть глаза, чтобы ухватиться взглядом за что-то снаружи, за потолок палаты, за стойку капельницы, за перекрестье оконной рамы, хоть за что-нибудь, способное удержать сознание с этой стороны тела, – но всё было размытым и неясным, будто лампы в палате стали вдруг светить серым сумеречным светом и тени вывернули предметы наизнанку. Всё крупное уменьшалось в размерах, а маленькое росло так, что заполняло собой всё окружающее пространство. Она закрывала глаза, и тошнота накатывала волнами оттуда из глубины, стайки невыносимых птиц кружили крохотными чаинками в белёсом своём поднебесье под потолком. Пальцы её стали подрагивать, дрожание перешло на кисти рук и ступни, казалось, что-то схватило её тело, цепко и уже необратимо сжимая и вытрясая её из себя самой. Она попыталась дышать глубже и медленнее, но дыхание стало сбиваться, воздух отяжелел и не желал выталкиваться из лёгких. Кажется, ещё можно было позвать, крикнуть, пусть оставался всего один крохотный шанс из сотен тысяч, что можно ещё позвать и услышат, когда что-то изогнуло её внутри и скрутило и утащило вниз – за пределы сознания.

И жизни.

«Знаешь, что самое в жизни страшное? – сказал как-то мне Близнецов, которого отец тоже воспитывал один. – То, что она продолжается даже после смерти матери». Моя жизнь ею, смертью матери, – началась. Да, возможно, я избежал утраты в том изначальном смысле, который хранится в ящичке этого слова: было-но-прошло, имел-да-потерял, но свою неполноценность я чувствовал внутри с самого первого дня, как начал чувствовать себя. Я рос внутренним инвалидом. Отец окружил меня вниманием и заботой, насколько они оказывались возможными в его понимании и в его обстоятельствах, но я остался за мамой, а не за ним. Ничего в себе я не видел от него: когда смотрел в зеркало (в детстве мне нравилось наблюдать себя, долго, едва ли не десятками минут я мог неподвижно разглядывать собственное отражение, сосредоточенный автопортрет, независимый от меня, но покорно повторяющий мою игру, каждое мимолётное, самое неуловимое движение моей мимики), я видел только знакомые мне по фотокарточкам черты женщины, воплотившей и носившей меня, но ни одной чёрточки не наследовало это маленькое лицо от мужчины, с которым я проводил будние наши вечера и выходные дни, который поднимал меня по утрам, кормил завтраком и отвозил в школу.

Однажды, в детском моём сновидении, отец и мама шли через осенний лес, держались за руки и говорили обо мне, которого ещё нет.

– Если я умру, ты будешь плакать? – спрашивала она.

– Никаких если, моя хорошая, – отвечал отец. – Хватит думать всякую ерундистику. Я даже обсуждать такие глупости не стану. Мы всегда будем вместе, и пренавсегда, и никто не будет плакать.

– Я знаю, что он заменит меня тебе, – мама остановилась и посмотрела вверх сквозь расчерченное солнцем сентябрьское разноцветье. – Как бы мне хотелось наяву всех нас вместе увидеть – тебя, меня, нашего мальчика…

Мальчик верил снам, мальчик поверил матери, и получалось, что отец всё знал, и что попустил, потому что сделал выбор. Он разменял жену на сына, и этого я никогда не смогу ему простить. Того, что мою жизнь в небесном или каком там подземном своём банке он оплатил маминой.

Наутро после нашей последней ночи в Большом Камне я знал, что теперь и мне самому предстоит тот же выбор. И знал, что я не могу допустить, чтобы с Еленой случилось то же, что с мамой.

Что мне было с этим делать? От всей моей уверенности, от любых моих аргументов Туманцева отмахнулась бы легко, как от пустых страхов, от тени, от паутинки – никакая моя настойчивость, никакие убеждения, объяснения и разъяснения тут не помогли бы. Напротив, любые разговоры могли только навредить: упереться она умела посильнее моего.