Деление на ночь - Евгений Кремчуков Страница 20

Мы прилетели в Пулково, вернулись домой, и следующие несколько недель каждый мой день, каждый мой шаг… Нет, не так, не стояло там никакой запятой. Каждый мой день каждый мой шаг приближал меня к выбору, который необходимо сделать.

Лена ещё не знала о новой жизни в себе, у меня оставались дни, едва ли недели. Я проводил ночи, разглядывая в темноте текущее над нами время, я смотрел, как меняется её лицо и начинает мне напоминать лицо мамы, каким я видел его в детских своих сновидениях, я ходил между домов, взыскуя ответа в их каменном рисунке. Нашлась уже и нужная старушка на рынке, у которой имелись особые травки, специальный сбор, что мог совершенно безопасно, уверяла меня она, помочь разрешиться проблеме. У меня было готово всё, кроме… меня самого. Сейчас кажется нелепым, но тогда я всерьёз подумывал о том, чтобы, пожалуй, сходить в лавру или в какой-нибудь из храмов, искать совета в исповеди. Иногда мне хотелось просто устраниться, и пусть всё идёт своим чередом, пусть не в моей руке лежит этот жребий.

Когда Лена узнала, что носит ребёнка, я всё ещё не мог решиться. В те несколько дней я, кажется, вообще не спал и почти не жил. Я знал, что можно сделать, знал, что сделать это нужно, но какую-то последнюю защёлку, какой-то решающий переключатель внутри я всё ещё не мог сдвинуть.

До того вечера, когда готовил нам ужин. Отварил макароны, приготовил салат, нарезал тонкими пластинками Маасдам. Заварил чай к принесённому из пекарни лимонному чизкейку. Добавил в заварник травяного отвара. Мы долго сидели после всего, чаёвничали, о каком-то говорили будущем, которое будет, обязательно будет для нас счастливым. Засыпая к полуночи, вспомнил, как мы лепили с ней снеговиков – прошлой зимой в Рождествене. Светлый декабрьский снег валил перед тем два или три дня, лежал вокруг свежий и лепкий, и, пока я бегал за палками-руками к ближайшему кустарнику, Лена сама скатала двух малюток-снеговичков рядом с общим нашим большим. «Хочу так!.. – смеялась она, глядя, как я топаю к ней обратно по глубокому снегу. – Ещё маленькие ручки нужны – для двух бэйбиков, Лёша!..»

Когда мы ложились спать той ночью, нас было чуть больше двоих. А наутро нас стало уже гораздо меньше. Меньше, чем двое. Потому что она осталась одна и я – один, и ночью той мы второй раз разрезаны и отделены с ней навсегда.

Другими, совсем ещё детьми, классе во втором, что ли, или в третьем, мы с Близнецовым возвращались домой из школы и во дворе моём встретили огромную белую собаку. Ей-богу, чуть ли не альбиноса какого-то, правда, мы ещё не знали тогда такого слова, но и без всякого слова это существо казалось нам каким-то необыкновенным гостем. Собака вела себя лохмато, хвостато и дружелюбно, но, вероятно, в силу дворянских пород своего происхождения, крайне недоверчиво – отказывалась приближаться к нам, как мы ни старались с Сашей её подманить. Кажется, необыкновенная мысль пришла одновременно в обе скучающие головы. Мы поднялись наверх, поискав в холодильнике, обнаружили связку сарделек, которая и стала ключиком к собачьему доверию. Спустившись обратно, мы в соответствии с хитроумным замыслом заманили пса сначала в парадное, потом на мой этаж, а затем и домой. Дома, впрочем, наш большой и лохматый гость, несмотря на все мальчишечьи старания, ни на шаг не продвигался дальше прихожей. Пришлось вынести краски и воду туда и, пока один из нас кормил и гладил ставшего доверчивым и покорным четвероногого гостя, другой разрисовывал его белую шерсть. Краски ложились ярко – синяя, красная, синяя, зелёная, жёлтая. Мы, живописцы, веселились и хохотали, а пёс, совершенно освоившись, поглощал сардельки одну за другой. Правда вот, выпроводить его по завершении наших искусств и угасании задора оказалось непросто – еле-еле вдвоём в четыре руки мы вытолкали его за дверь, а вниз во двор опять пришлось выманивать, теперь куском сервелата.

День-другой ещё я видел расписанного нами разноцветного бедолагу во дворе, он поглядывал в мою сторону, но подбежать не решался. А я проходил мимо, было уже неинтересно. Потом он пропал куда-то и забылся. Ныне же, существующий лишь в моей памяти и больше нигде, зачем горемыка этот вернулся из своего почти невесомого праха и многолетнего небытия, на несколько минут, на несколько десятков слов коснувшись опять линии моей жизни?