Вечера с мистером Муллинером - Пелам Вудхаус Страница 41

– О, вполне, – сказала Эванджелина. – Я пошлю за какой-нибудь собакой. Я люблю собак… и цветы.

– Без сомнения, истинно счастливой вы чувствуете себя среди ваших цветов?

– В целом да.

– Вам иногда мнится, что это души детишек, умерших в полноте своей невинности?

– Очень часто.

– А теперь, – сказал Эгберт, лизнув кончик своего карандаша, – не коснетесь ли вы немного своих идеалов? Как там ваши идеалы?

Эванджелина замялась.

– О, прекрасно себя чувствуют, – сказала она.

– Ваш роман, – сказал Эгберт, – называют среди величайших инструментов нашей эпохи, способствующих возвышению духа. Каково ваше мнение?

– О да.

– Разумеется, есть романы и романы.

– О да.

– Вы обдумываете преемника «Разошедшимся путям»?

– О да.

– Будет нескромным спросить, мисс Пембери, как далеко вы продвинулись в создании этого нового произведения?

– Ах, Эгберт! – сказала Эванджелина.

Есть речи, перед которыми самолюбие тает, будто лед в августе, обида забывается и исстрадавшееся сердце переполняется нежностью, будто рухнула плотина. Из этих речей «Ах, Эгберт!», тем более в сопровождении слез, особенно проникновенна. «Ах, Эгберт!» Эванджелины сопровождалось Ниагарой слез. Она кинулась на диван и теперь грызла уголок подушки в горестном исступлении. Она судорожно сглатывала, точно бульдог, схвативший кусок ростбифа. И во мгновение ока железная сдержанность Эгберта рухнула, словно ей сделали подсечку. Он метнулся к дивану. Он сжал ее руку. Он погладил ее волосы. Он обнял ее за талию. Он похлопал ее по плечу. Он помассировал ей спину.

– Эванджелина!

– Ах, Эгберт!

Единственной ложкой дегтя в бочке счастья Эгберта Муллинера, когда, стоя рядом с ней на коленях, он бормотал слова утешения, было угрюмое убеждение, что Эванджелина непременно позаимствует все происходящее вместе с диалогом для своего следующего романа. И по этой причине, когда ему удавалось опомниться, он начинал подвергать свои фразы цензуре.

Впрочем, затем в увлечении он забыл про всякую осторожность. Эванджелина цеплялась за него, жалобно шептала его имя. К тому времени, когда он умолк, он выдал около двух тысяч слов, каждое из которых заставило бы Мейнпрайса и Пибоди визжать от радости.

Но он не желал тревожиться из-за этого. Подумаешь! Он свое сказал, а если в результате будут проданы сто тысяч экземпляров, так и пусть их! Он сжимал Эванджелину в объятиях, и ему было все равно, даже если бы его признания перевели на все языки. Включая скандинавские.

– Ах, Эгберт! – сказала Эванджелина.

– Любовь моя!

– Ах, Эгберт, у меня такие неприятности!

– Ангел мой! Какие же?

Эванджелина села прямо и попыталась утереть глаза.

– Мистер Бэнкс…

Бешеная ярость омрачила лицо Эгберта Муллинера. Он мог бы это предвидеть, сказал он себе. Человек, который дважды обматывает галстук вокруг шеи, рано или поздно, но непременно гнусно оскорбит беспомощное нежное создание. Добавьте очки в черепаховой оправе, и вы получите точное подобие дьявола во плоти.

– Я убью его, – сказал он. – Мне следовало бы сделать это давным-давно, но такого рода вещи все как-то откладываешь и откладываешь. Что он сделал? Навязывал тебе свои мерзкие ухаживания? Этот сатир в черепаховой оправе пытался тебя поцеловать? Или еще что-нибудь?

– Он связал меня по рукам и ногам.

Эгберт заморгал:

– Что-что?

– Связал меня по рукам и ногам. Продал журналам. Договорился, что я напишу три романа с продолжениями и уж не знаю сколько рассказов.

– Ты хочешь сказать, выторговал для тебя контракты с журналами?

Эванджелина кивнула, обливаясь слезами:

– Да. Он как будто законтрачил меня с кем только возможно. И они присылают мне авансы – сотни и сотни чеков. Что мне делать? О, что мне делать?

– Обналичивать их, – сказал Эгберт.

– Но что потом?

– Истратить деньги.

– Но после этого?

Эгберт поразмыслил.

– Ну, конечно, это не фонтан, но, полагаю, после тебе придется написать романы и рассказы.

Эванджелина разрыдалась, как душа, терзаемая адскими муками.

– Но я не могу! Я уже столько недель пытаюсь – и не могу ничего написать. И никогда не смогу ничего написать. И не хочу ничего писать. Ненавижу писать. Я не знаю, о чем писать. Лучше бы я умерла!

Она приникла к нему.

– Сегодня утром я получила от него письмо. Он только что законтрачил меня с еще двумя журналами.

Эгберт нежно поцеловал ее. Прежде чем стать младшим редактором, он тоже побывал в авторах и понимал ее. Нет, не получение гонорара авансом ранит чувствительную душу художника, ее ранит необходимость работать.

– Что мне делать? – плакала Эванджелина.

– Да бросить все это, – сказал Эгберт. – Эванджелина, ты помнишь свой первый удар в гольфе? Меня там не было, но держу пари, мяч улетел ярдов за пятьсот, и ты еще удивилась, почему эту игру считают трудной. Но потом очень долго у тебя не получался ни единый удар. И только постепенно после многих лет отчаянных стараний ты их освоила. Вот и с писательством то же самое. Ты нанесла свой первый удар, и он произвел сенсацию. А теперь, если ты намерена продолжать, пора прилагать отчаянные старания. Так есть ли смысл? Брось все это.

– И вернуть деньги?

Эгберт помотал головой.

– Нет! – сказал он категорично. – Ты перегибаешь палку. Вцепись в деньги когтями и зубами. Зажми в кулаках. Закопай в саду и пометь место крестиком.

– Но романы и рассказы, кто их напишет?

Эгберт нежно улыбнулся ей.

– Я! – сказал он. – До того как я прозрел, и мне случалось пописывать сахариновую жвачку вроде «Разошедшихся путей». Когда мы будем бракосочетаться, я, если память мне не изменяет, скажу тебе что-то вроде: «Все мое теперь твое», – и в том числе три романа, которые мне так и не удалось всучить ни одному издателю, и по меньшей мере двадцать рассказов, которые не принял ни один журнал. Я отдаю их тебе без всяких условий. Первый из романов ты можешь получить уже сегодня вечером, а потом мы сядем и будем смотреть, как Мейнпрайс и Пибоди продадут полмиллиона экземпляров.

– Ах, Эгберт! – сказала Эванджелина.

– Эванджелина! – сказал Эгберт.