Серьезные мужчины - Ману Джозеф Страница 36

Подвальные лабиринты белоснежных стен проницал гул незримых призрачных моторов. В тупике узкого прохода – лаборатория. Он подумал, что сейчас надето на Опарне, как она сидит, какие у нее планы. Ждет ли она его недвижимым силуэтом во тьме предопределенности? Давно опавшее вздутие вновь набрякло и теперь вело его, словно щуп дурацкого планетохода на Марсе, который в данный момент искал там воду и жизнь.

Лабораторная дверь надвигалась, в животе Ачарьи росла горечь. Ему явился призрак Лаваньи. Ачарья представил, как она с прокурорским лицом складывает вещи. Увидел далекие дни их жизни, когда она двигалась, как серна. Как ее длинные густые волосы щекотали ему нос в бесконечных перелетах через Атлантику. И как голова ее покоилась у него на плече, пока она по-детски спала. Он вспомнил первые прекрасные месяцы их брака. И их любовь, которую они так никогда не именовали. Потому что незачем ее тогда было именовать.

Они так ясно виделись ему, те дни, вся та утерянная эпоха. Какая красивая Лаванья была невеста. Он тогда еще учился. После их свадьбы в Шиваганге, когда ему пришло время везти их в Мадрас, он навсегда запомнил молчаливую толпу слезливых родственников, тенью шедших с ними до станции. Он нервно ждал прибытия поезда, и тут одна тетка Лаваньи сказала: «Он что, забирает невесту в общежитие?» Рыдавшая свита от души расхохоталась под прикрытием слез.

В одиночестве их нового дома в Мадрасе Лаванья принялась писать длинные унылые письма своей матери. Первое он прочитал у нее за спиной. «Он хочет выяснить, почему вещи падают», – сообщала она в письме. Он исследовал гравитацию в Университете Аннамалаи, а жена считала весь его предмет нелепым. «Но он полезный мужчина, – продолжала она. – Может сложить пакеты с рисом на антресоли, не вставая на стул. А еще он такой спокойный и послушный, что я все время прошу его сделать что-нибудь просто так, для потехи. Я знаю, что должна его уважать, но он такой забавный. Вчера в храме я попыталась пасть ему в ноги, так он аж подскочил. У него западные представления».

Они никогда не имели возможности ходить по улице, держась за руки, – времена были другие. Но как же хотели этого. Не от одной лишь любви, а чтобы исцелиться. В переулках Мадраса лавочники, таксисты и пешеходы смеялись над ними нещадно. Пара была такой высокой, особенно по тем временам, а большинство тамилов крохотные и генетически предрасположены считать, будто это с другими не все в порядке, поэтому на их пару вечно все пялились. Мамаши с вопящими младенцами замирали у кованых ворот домов и показывали на них пальцами. Дети от этого всегда умолкали. Банды кастратов пели Ачарье: любишь ее, полюбишь и нас. Беспризорники бежали за ними с криками: «Ка-са-жа, Ка-Са-Жа» (четырнадцатиэтажное здание Корпорации страхования жизни, тогда самое высокое в городе, – оно еще много лет оставалось самым высоким).

Под влиянием одного своего дяди, чья астматическая речь придавала ему некоторую убедительность, Ачарья решил бросить свою тему и войти в Индийскую программу космических исследований, которую родили втихаря в городке под названием Тумба, штат Керала. Но он вскоре понял, насколько обнищало индийское правительство и как весь этот космический порыв оказался лишь жалкой попыткой несчастной нации обрести уважение в мире, ушедшем вперед. Из потайного сарая, по немощеным дорогам, что бежали меж долговязых пальм, ему приходилось на велосипеде возить части ракет к месту запуска. Жизнь тогда была так проста, что однажды Ачарья даже притащил домой обтекатель ракеты – жене показать. Лаванья написала на нем их имена, никто не заметил, его закрепили на ракете – одной из тех, еще первого поколения, что дали сбой и упали в море. Простота всего этого и красный вареный рис Кералы обескуражили Ачарью. Всего через несколько месяцев работы на космическую программу он отправился изучать космологию в Принстон и забрал Лаванью с собой. Он неизбежно сделался одержим гравитацией. «Она его притягивает», – говаривал отец Ачарьи в шутку, которую никто из родственников не понимал.

Много лет назад Ачарья смирился с мыслью, что возраст любви давно миновал. Но вот, пожалуйста, он стоит перед дверью Опарны Гошмаулик, которая могла бы добыть себе любого мужчину, просто опустив взор (или каков там нынче язык обольщения). Ему не терпелось прикоснуться к ней, прижать ее нагое тело к себе и вдохнуть ее цитрусовый запах, который он когда-то презрительно счел вонью юности. Он у ее дверей. Рука легла на серебристую ручку. Он подождал мгновение. А затем развернулся и ушел.

Поднялся по лестнице, выбрался на крыльцо, прошагал по дорожке вокруг главного газона до ворот, где охранник вытянулся в струнку и салютовал ему. Не глядя пересек дорогу и вступил в Профессорский квартал. В лифте с ним ехали двое пожилых ученых. Вежливо улыбались. Он задумался, не пахнет ли от него Опарной. И не поймет ли Лаванья по его глазам, что он держался за ту серебристую ручку, и это могло меж ними прервать что-то, чем бы оно ни было. Он шел от лифта к квартире и не понимал, почему так бухает сердце. С досадной ясностью Ачарья подумал: должны были существовать какие-нибудь доисторические биологические виды, чьи сердца бились так громко, что эхо разлеталось по лесам, и чья кровь текла по венам с шелестом ручьев, бегущих по камешкам. Жизнь в те времена была, наверное, концертом. Но такие внутренние звуки выдавали бы их хищникам. И потому выжили только те, чьи сердца не грохотали слышимо, чья кровь текла молча.

Он взялся за дверную ручку своей квартиры и подумал, что сейчас делает Опарна. И тут дверь яростно распахнулась. Лаванья стояла на пороге в слезах, в руке – коробка с салфетками.

– Где ты был? – спросила она.

Он вошел и закрыл за собой дверь, чтобы они обговорили все приватно.

– Я пыталась дозвониться до тебя, – сказала она и утерла нос. – Анджу умерла, Арвинд.

– Что? – переспросил он.

– Анджу умерла, – повторила она.

Хрупкие плечи Лаваньи сотряслись, и она вновь заплакала. Она смотрелась неполной, как безрукий голодранец-канатоходец, какого он однажды видел. Ей нужно было его объятие, но Ачарья казался самому себе слишком грязным. Предоставил ей плакать в одиночку.

– Я только что проверила, – сказала она едва слышно. – Через два часа есть рейс в Мадрас. Мне надо ехать.

– Хочешь, я поеду с тобой?

– Я знаю, что ты не хочешь.

– Я поеду.

– Нет. Все в порядке. Она все равно была при смерти. Я реву, потому что, кажется, это правильно. А вообще я нормально.

– Я поеду с тобой.

– На самом деле я хочу одна. Вроде отпуска.

– Отпуска?

– Да. Я чокнутая женщина.

До аэропорта поехали в такси, потому что Лаванья сказала, что ему не стоит вести машину под дождем, да и черно-белое такси такое же древнее, как их «фиат». Он настаивал, что поведет сам, но, как обычно в таких случаях, она взяла верх.

– Ты не замечаешь, а на самом деле зрение у тебя не очень, – сказала она ему, когда они втиснулись на зад нее сиденье.

– Очень хорошее у меня зрение, – возразил он.