Дядя Фред весенней порой - Пелам Вудхаус Страница 15

История была интересная, хотя и не совсем приличная, а рассказал он ее просто блестяще. Собеседнику она понравилась, но он забеспокоился.

– Вы правда этот Родерик? – осведомился он.

– Конечно. А почему вы спрашиваете?

– Мне говорили, он надутый кретин.

– Вероятно, ваш знакомый встречался со мной как с врачом. Сами знаете, приходится напускать на себя важность. Посмею предположить, что и с вами это случается в палате лордов.

– Верно, бывает.

– Вы хотели со мной поговорить?

– Да, пока Конни не набьет вам голову всяким бредом. Женщина, что поделаешь! Не хочет видеть жизни. Она вам скажет, что он здоров. Чего и ждать, он ей брат!

– Вы говорите о лорде Эмсворте?

– Да. Как он вам?

– Ничего. Чистенький, трезвый.

– Почему ему не быть трезвым?

– Я не жалуюсь, – заверил гость, – мне он понравился.

– Да? Так вот, Конни будет втолковывать, что он просто рассеянный. Не верьте. Сошел с ума.

– Вы так считаете?

– Безусловно. Вся семья такая. Бошема вы видели. Кретин? Кретин. Поехал в Лондон, а кто-то ему говорит: «Дай бумажник». – «Пожалуйста, со всем моим удовольствием». А Фредди? Еще хуже. Продает собачий корм. Сами видите, что за семейка. У здорового человека не бывает таких сыновей. Вот, я вам расскажу… рассказать?

– Если вам не трудно.

– Помешался на свинье.

– Праведник печется о жизни скота своего ^[10].

– Но не готовит его к бегам.

– А Эмсворт готовит свинью?

– Собирается.

– Ничего, ее не примут. Собачьи бега – возможно. Но не дерби!

– То-то и оно! Видите?

– Конечно, конечно.

Герцог со вкусом подул в усы, и они взметнулись, как знамя. Он понял, что этот Глоссоп знает свое дело, и решил рассказать все. Там, в холле, произошли странные вещи, лучше посоветоваться со знающим человеком.

– Приятный замок у Эмсворта, – заметил лорд Икенхем, когда они дошли до террасы.

– Ничего, бывает хуже. Вот и жалко, что он переедет в психушку. Если вы не поможете.

– У меня мало неудач.

– Тогда, – сказал герцог, – посмотрите моего племянника.

– Что вас беспокоит?

– Все.

Герцог яростно вздул усы. Из каких-то кустов донесся приятный тенор, выводивший с большим чувством: «Ах, берег, берег, берег Лох-Ло-мон-да!»

– Опять этот гад!

– Простите?

– Свистит и поет. И где? Под моим окном, – объяснил герцог. – Все хочу поймать, но он прячется. Ничего, подожду, у меня в комнате десяток свежих яиц. Рано или поздно… да, я говорил про Хореса.

– Это ваш племянник?

– Сын брата. Есть еще два, у сестры. Псих. И те психи. Брат был душевнобольной. Сестра, конечно, тоже.

– Как по-вашему, кто из них в самом тяжелом состоянии?

Герцог подумал.

– Этот, – признал он. – После того, что сейчас было, – да, он. Вы знаете, что было?

– Нет, я только что прибыл. А что было?

– И этот собачий «Лохламон»! Мерзкая песня. Кто ее сочинил?

– По-видимому, Бёрнс. Так что же случилось?

– Конни повела вашу дочь в галерею, хотя понять не могу, зачем приличной девушке смотреть на такие морды. Мы с Бошемом и с вашим племянником стоим в холле. Тут входит мой племянник, смотрит на вашего и орет: «Мартышка!» Можете себе представить? Мартышка! Ваш племянник возразил, что его зовут Бэзил.

– Молодец!

– Что?

– Я говорю: «Молодец».

– Почему?

– Потому, – ответил лорд Икенхем.

Герцог над этим подумал и, видимо, согласился.

– В общем, Хорес принял его за своего приятеля. Ладно. Со всяким случается. Но вы слушайте дальше. Если ваш Бёрнс думает, что «Лох Ломонда» – это приличные слова, он сам псих. Хотя что сюда еще сунуть?

– Вы сказали, чтобы я слушал дальше?

– А? Да-да, сейчас. Только кретин… Да, так дальше. Входит Конни с вашей дочерью. Красавица.

– Я не видел леди Констанс.

– Ваша дочь.

– О да! Ее зовут Гвендолин.

– Так она и сказала. Но Хорес заорал: «Полли!»

– Полли?

– Да. «Привет, Полли!»

– Вероятно, – предположил лорд Икенхем, – он принял ее за какую-то Полли.

– Именно. Я тоже так подумал. Сами понимаете, мне стало не по себе. Один такой ляп – еще туда-сюда. Но целых два за две минуты!.. Я подозревал, что с Хоресом неладно с тех самых пор, как он после кори вымахал футов до восьми. Если мозги так далеко от сердца, легко ли им работать? Пока еще кровь до них доберется… Ну вот. – С этими словами герцог вошел в холл. – Эй, где вы все? Наверное, одеваются. Вы и сами хотите переодеться. Я вас провожу. Вам отвели Алую комнату. Ванная – в конце коридора. Да, что я говорил? А, вот! Я беспокоился за Хореса. В конце концов, сын моего покойного брата, да еще такой длинный, не может быть здоров. Я вспомнил, как он говорил мне, что видел Бакстера на карнавале, и догадался: да у него… как это, забыл название?

– Вы имеете в виду диатез сублунарной медулы?

– Именно. Теперь я понимаю, почему эта девица расторгла помолвку. Кому нужен псих вместо мужа? Хотя где другого найдешь… Вот ваша комната. Вы уж постарайтесь, сделайте что-нибудь.

– С удовольствием. Вымоюсь – и займусь им.

– Тогда я его к вам пошлю. Это же сумасшедший дом! Тут – он, там – Эмсворт, Бошем, еще этот тип свистит… Никаких сил не хватит!

Герцог ушел, граф направился в ванную, прихватив любимую губку Голубку. Когда он вернулся, Хорес подходил к его двери. Две черты привлекали в нем внимание – нос Данстаблов (отец) и большие оленьи глаза Хилсбери-Хепвортов (мать). Сейчас кончик носа по-кроличьи двигался, а в глазах мерцал непритворный ужас, словно у Макбета в сцене с духом Банко.

Недавние события потрясли душу Хореса. Он давно и твердо знал, что дядя его – один из виднейших психопатов, а потому боялся не только наследственности, но и прямой заразы. Двойная галлюцинация вконец расстроила его, и он охотно направился к такому светилу, как сэр Родерик Глоссоп.

Однако и тут поджидала галлюцинация. Человек в купальном халате как две капли воды походил на графа Икенхема, дядю его невесты, хотя быть им не мог, поскольку: а) в Алой комнате поселился сэр Родерик и б) тот улыбался с вежливым любопытством, явно не зная, кто перед ним такой.