Четыре с лишним года - Олег Рябов Страница 20

Сколько было всего хорошего и интересного.

Вчера пришел к нам в блиндаж старшина-радист и говорит: «Сейчас увидел маленького жеребенка, и на душе стало как-то легче!» Старшина хороший парень, но он совершенно по-другому, не так как я, переживает обстановку, и свою грусть объясняет тем, что в жизни у него было слишком много приятного и неповторимого, об этом он и грустит. Разница между нами огромная: у него в тылу ребенок и жена, он связан крепкими неразрывными узами с тем миром (с вашим, земным). У него есть свое семейное счастье, но я приучил себя никогда никому не завидовать. И что сейчас лучше, еще неизвестно.

Я же чувствую то, что чувствовал межзвездный скиталец у Джека Лондона: не чувствую ничего.

Я видел море крови и слез, десятки тысяч километров мотался по безбрежному океану человеческих страданий.

Мама при прощании говорила, что я ничего не рассказал толком; да разве можно что-то рассказать, когда на душе хорошо, когда десять дней находишься дома. Война остается в памяти, и вспоминать ее можно с людьми, видевшими весь этот ужас своими глазами.

«Средь болотной глуши расцвели

белых лилий цветы».

Сейчас у меня на душе, как в далеком, далеком детстве. Кругом весна, но я стараюсь не замечать ее, чтобы не тревожить душу.

Все наши живут в лесу, и я из своего оврага хожу к ним. Только что звонил доктор, звал в гости. У него, оказывается, весь дом заставлен черемухой. Я ответил, что не люблю, точнее, не хочу видеть цветы, чтобы не нарушать душевного покоя – они могут испортить все настроение, как красивая девушка. Вечером, придя домой, я все-таки столкнулся с черемухой. На столе – букет цветов в гильзе от 152-миллиметровой гаубицы.

Все зеленеет и цветет, и наш когда-то грязный овраг покрылся белыми цветущими деревьями. Да, это не весна 42-го года, когда люди на цветы не глядели; то была страшная, для многих роковая весна.

Тася, есть желания, которые нельзя выполнить. Мое желание – погостить бы тебе у меня здесь деньков с десяток, но так, будто бы ты не на фронте.

Кругом леса, журчат речки, зеленые поля, зеленые от травы, ибо здесь их сейчас не засевают. Пепел от сожженных деревень развеяло ветром, доски и бревна растащили и сожгли, так что на месте домов тоже зеленые лужайки.

Кругом господствуют весна и цветы, днем поют сотни жаворонков, а ночью десятки соловьев. Наступают белые ленинградские ночи, а война – это редко пролетающие самолеты и редкие орудийные выстрелы.

Тася, мы снова на войне!

Но теперь наша война вроде повторения отдыха. Я раньше думал: «есть же части, которые стоят на спокойных участках». Так вот, первый раз за все время мы на таком участке. Правда, сейчас от моря до моря тихо, а что будет дальше – это вопрос.

Много в нашей памяти оставила плохого речка Ловать. Севка пишет: «Не переношу эту речку!» Я видел её и весной, и летом, жил около неё осенью и зимой, а только что, стоя на крутом, обрывистом берегу, любовался ею. Знаешь, всё-таки она – красавица. Я много в жизни видел рек: и Керженец, и Ветлугу, и Аму-Дарью, и Чусовую – так эта по красоте войдёт в число лучших. Каждый день я переплываю её на маленькой лодочке.

Часто с крутого берега наблюдаю, как рвутся снаряды при артиллерийских обстрелах на другой стороне реки. Довольно интересное зрелище.

Люди уже купаются, но у меня особого желания нет. Я обычно беру книжку, сажусь где-нибудь повыше на берегу и читаю. Красота этих мест усиливается тем, что вокруг нет никакого жилья, нет разрушений, а природу уничтожить невозможно.

Сейчас за рекой играет оркестр, думаю поехать туда, послушать.

Всю ночь била немецкая артиллерия, так, что в блиндаже все засыпано землей, и я вспомнил Симонова:

Ночью бьют орудья корпусные

Снова мимо. Значит, в добрый час,

Значит, Вы и в эту ночь в России,

Что Вам стоит, вспомнили о нас.

Может, врут поверья, кто их знает,

Но в Одессе люди говорят:

«Тех, кого в России вспоминают,

Пуля трижды бережет подряд».

Третий раз нам все еще не вышел,

Мы под крышей примостились спать.

Не тревожьтесь, выше или ниже,

Здесь ведь все равно не угадать!»

Нас с Таней, вероятно, бабка в Желнино вспоминает по-особому, по-своему, так мы ей после войны благодарность от лица службы вынесем.

Из Горького приехал Игорь Масалов, он ездил за женой Куцепина, нашего генерала. Кучу приветов от всех привез. Я давал ему ваш адрес, но он говорил, что ему не до этого адреса в Горьком будет – так и получилось, у вас Игорь не побывал.

Сейчас у меня с горизонта исчезли Орлова и Сущинский. Из дома писем нет. Зря, кажется, ездил!

А Тасенька из-за какой-то рваной книжонки Сенкевича со мной поругалась! А?! И поэтому третий месяц не пишет. Где логика?

Так что же, Тасенька, переписка кончается?! Это глупо! Ты еще бабке напиши в Желнино, что зря, дескать, молишься.

Через 60 дней получил письмо. Спасибо! Я теперь, как фриц, завел блокнотик и записываю: когда, от кого получил письмо и кому ответил.

Живу просто здорово! Блиндаж как квартирка дачная: две койки, два столика, на них всегда букеты цветов (Владимир Иванович приносит), большое окно и железная печка, которую Владимир Иванович каждый вечер топит и мучает меня жаром.

В общем, воевать научились, это уже не 42-й год; чем дальше, тем солиднее получается. Может, через год жен разрешат на фронте держать. Правда, год – это ох как далеко, считая по дорогам войны.

Получились ли фотографии у Волькиного папаши? Орлова пишет, что снова в госпитале лежит.

Больше 10 дней идут дожди!

Блиндажики опять потекли, и даже в нашей, такой красивой квартирке, стало грязно и неуютно. Где-то рядом с утра идет бой, совсем близко заливаются пулеметы – вспоминается осень.

Сейчас я читаю радистам лекции по радиотехнике, выучил автомашину (у меня их 5 штук).

А раций столько всяких стало, но я в них разбираюсь, как рыба в воде. Было время – я их боялся, а теперь они меня стали бояться. Опыт уже большой приобрел, но Пузырев все-таки впереди. Правда, живу я, мне кажется, лучше его, ибо мне везде и всегда нужна была свобода. На заводе я работал с удовольствием, но звонок в 16.00 меня связывал. После звонка я ни на минуту не мог там оставаться, выходил из проходной и первые 200–300 метров шел с каким-то легким ощущением свободы.