Лесная легенда - Александр Бушков Страница 9

Не особенно и раздумывая, налил капитану спиртику. Подобные методы официальной медициной не предусмотрены, но на практике очень помогают…

Вот и теперь помогло. Стал приходить в себя, чуть порозовел, попросил еще. Налил я ему скупо, пьяный он мне ни к чему. И, видя, что контакт налаживается, стал не спеша, уговорами, но достаточно твердо доводить до него нехитрую мысль: нужно рассказать подробно, что случилось. Объяснил: я уже знаю, что своего коня, такое впечатление, он застрелил собственной рукой. И поскольку он не мальчик, а боевой офицер, прекрасно должен понимать: исчерпывающие объяснения давать придется, рано или поздно, с той троицей, что стоит за дверью, в молчанку не особенно и поиграешь. Кое-какие строгости военного времени уже отменены, но это его положения не облегчает.

Разговор налаживался трудно. Он стал твердить, что я ему не поверю, и никто не поверит, потому что такого на свете не бывает. Я ему внушал: молчать — еще хуже, в данной ситуации… В конце концов он стал рассказывать.

Выходило, по его словам, так: где-то посередине аллеи гнедой повернул к нему голову, насколько удалось, оскалил зубы и заговорил. Громким, ясным, внятным человеческим голосом. Примерно следующее, перемежая ругательствами: подлец, скотина, развратник, кобель, отольются тебе девичьи слезы в самом скором времени, заплачешь, да поздно будет…

Капитана прямо-таки вынесло из седла, слетел кубарем, отскочил — а конь, тряся головой, скалясь, так же громко, внятно и разборчиво продолжает в том же духе: пришла расплата, блудливая твоя морда…

Вот тут капитана, по его собственным словам, проняло. Страх навалился дикий. Уже совершенно не рассуждая, что делает, выхватил пистолет и стал палить, пока не расстрелял обойму, а потом кинулся в расположение, себя не помня…

Ну, что тут скажешь? Я не психиатр, но определенное мнение сложилось… Дал я ему брома, снотворного, отвел в изолятор и уложил на койку. Оставил медсестру с ним подежурить, а сам пошел и свой кабинет, где меня ждали все трое. Изложил все, что услышал. Добавил еще: насколько я могу судить, о белой горячке речи быть не может: запоем он не пил (с этим, переглянувшись и покивав, согласились все трое). Речь, следовательно, может идти исключительно о внезапном психическом расстройстве, остром приступе. Не будучи психиатром, ставить диагноз и утверждать что-то определенное не берусь. Но не сомневаюсь, что виной всему психическое расстройство. Бывали похожие случаи…

Вижу, что со мной, в принципе, согласны. Что делать дальше, никто, включая меня, толком не представляет. Особист сказал, что разузнает в городке, есть ли там психиатр. Больницу открыли заново еще в прошлом году, после освобождения, может, там и психиатр найдется. Как пока что быть с капитаном? Поразмыслив, решили: смотря по обстоятельствам. Сажать под арест в такой ситуации как-то не вполне уместно. Если назавтра случится обострение, так и держать в изоляторе — хотя дверь там хлипкая, если станет буйствовать, сможет выломать легко, изолятор все же — не палата для буйных. Квалифицированного медперсонала у меня нет, но можно, если возникнет такая необходимость, поставить на дежурство парочку солдат. Его же собственных разведчиков — эти любого скрутят так, что не вырвешься. А там придумаем, куда его отправить.

Утром он, после брома и снотворного, был тихий, заторможенный, буйствовать, вообще шуметь даже не порывался. Я с ним немного поговорил. Он упорно смотрел в сторону, потел, тяжко вздыхал — но от вчерашних слов не отказывался. Говорил, что все так и было. Сумасшедшим он себя не считает, просто так оно все и было. Ну, даже мне известно, хотя я не специалист: ни один психически больной человек себя больным ни за что не признает…

Но держался он спокойно. И я под свою ответственность отпустил его на квартиру. Поляки там обустроились неплохо, для офицеров были устроены хорошие квартиры, так что мы разместились с непривычным комфортом, от которого успели отвыкнуть. Правда, иным младшим офицерам пришлось жить по двое — у нас штатная численность офицеров оказалась больше, чем в польском уланском полку. У капитана, ввиду занимаемого положения, была отдельная.

Напоследок я снова напоил его бромом. И приняли кое-какие меры, кратенько поговорив с комполка: вызвал лейтенанта, заместителя капитана, ого ординарца, кратенько обрисовал положение дел и попросил обоих приглядывать. Не следить, боже упаси, но приглядывать, насколько возможно. Дал ему на пару дней освобождение от службы, опять-таки с разрешения комполка, велел отлежаться, выспаться, не нервничать…

После обеда пришел ординарец и, уставясь и сторону, доложил:

— Плохо с капитаном…

Оказывается, посидев в квартире пару часов, капитан пошел в конюшню, к своим разведчикам, которые как раз чистили лошадей. Ординарец во исполнение моих инструкций увязался следом, якобы по своим надобностям. Сначала все было нормально, но через пару минут… Капитан вдруг как-то странно дернулся, завертел головой, глаза стали, по выражению ординарца, «совершенно очумелые». И выглядело все так, опять-таки по словам ординарца, словно капитан к чему-то старательно прислушивается. Но к чему там прислушиваться? Ребята чистят коней, перешучиваются, все как обычно… И вдруг капитан срывается, пулей вылетает в дверь, ординарец бросается следом и видит, как капитан убегает со всех ног. К себе на квартиру. Ординарец — следом. Сидит капитан, на себя не похож, смолит одну от другой, смотрит на налитый доверху стакан водки и бормочет что-то вроде:

— Неужели достала, ведьма старая?

Ординарца, когда тот попытался осторожненько расспросить, все ли в порядке, капитан поставил по стойке «смирно» и велел убираться к чертовой матери. Тот подчинился: капитан не под арестом, от службы не отстранен, разве что освобожден на пару дней по медицинским показаниям, остается непосредственным начальством… Вышел ординарец и прямиком ко мне. Толковый был малый.

Велел я ему передать капитану, чтобы немедленно пришел ко мне.

Стою у окна, смотрю на мощеный плац. Вижу капитана: идет нехотя, понурился… Наперерез ему коневод ведет двух расседланных коней в недоуздках — обычная, будничная картинка для кавалерийского полка. Капитан проходит было мимо, перед самыми лошадиными мордами — и вдруг шарахается так, словно вместо лошадей там оказался какой-нибудь уссурийский тигр. Уставился на мирных животин с отвисшей челюстью, посмотрел вслед, кое-как взял себя в руки — и вскоре вошел ко мне.

Снова я начинаю его осторожненько расспрашивать — но ведет он себя теперь совершенно иначе, не отнекивается, не прячет глаз, отвечает охотно, даже как-то… механически. На лице словно бы безразличие, опустошенность, будто ему совершенно все равно, что происходит и с ним, и вокруг него. Совершеннейшая апатия и отрешенность — но как ого истолковать, я не знаю.

Стоило ему зайти в конюшню, как ближайшие лошади опять с ним заговорили — ясными, внятными, громкими человеческими голосами. Судя по тому, что разведчики и ухом не повели, слышит их только он один. Что говорят? Да примерно то же самое: отольются тебе, коту мартовскому, девичьи слезы…

— А вот только что, на плацу? — спрашиваю я. — То же?