Скрипка - Энн Райс Страница 81

Во время концерта Лев сидел в первом ряду. Яиграла для него, вспоминая счастливое время, а позже он мне сказал, что всебыло как на том давнишнем пьяном пикнике – только рискованнее, амбициознее,эмоциональнее. Меня переполняла старая любовь. Или вечная любовь. Он всемудавал точные академические определения.

Мы поклялись собраться все вместе снова вБостоне.

Эти дети, эти мальчики казались почему-то мнемоими потомками, потомками первых потерь Льва, его борьбы и возрождения, частьюкоторого я тоже когда-то была. Быть может, я могу все-таки считать их своимиплемянниками?

Мы меняли один номер за другим в Манчестере, вЭдинбурге, в Белфасте. Концерты снова проходили в пользу пострадавших в войнеевреев, цыган, борющихся католиков Северной Ирландии, страдающих от того жезаболевания, которое убило Карла, или от рака крови, убившего Лили. Нампредлагали другие скрипки. Не согласимся ли мы сыграть на этом чудесномСтрадивари по особому случаю? Не примем ли мы этого Гварнери? Не хотим ли мыприобрести этого маленького Страда и к нему чудесный смычок?

И я принимала дары. Я купила другую скрипку. Яразглядывала их с лихорадочным любопытством Интересно, как они будут звучать?Каковы они в руке? Неужели я сумею взять хотя бы одну ноту на этой, работыГварнери? На любой из этих скрипок?

Я рассматривала их, я упаковывала их и возилас собой, но ни разу даже не дотронулась.

Во Франкфурте я купила еще одного Страда,короткого Страда, изумительного, сравнимого с моим собственным, но неосмелилась даже тронуть струну пальцем. Его выставили на продажу, и он никомуне понравился – цена была слишком высока, – но какое это имело значениедля нас, обладавших благословенным и бесконечным богатством?

Скрипки и смычки путешествовали вместе сбагажом. Большого Страда я не выпускала из рук, моего Страда – он был обвернутв бархат, а потом помещен в особый мешок вместе со смычком. Футлярам я недоверяла. Повсюду носила с собой мешок.

Я ждала, что сейчас явятся призраки.

Но видела только солнечный свет.

В Дублине к нам присоединилась моя крестная,тетушка Бриджет. Холод ей не понравился, и вскоре она уже отбыла обратно, вМиссисипи. Мы сочли это очень забавным.

Но музыка ей понравилась, и всякий раз, когдая играла, она хлопала в ладоши и топала, отчего остальные зрители – вконцертном зале, театре или еще где – испытывали легкий шок. Но у нас с нейбыла договоренность – я хотела, чтобы она так реагировала.

Многочисленные тетушки и кузены присоединилиськ нам в Ирландии, а потом и в Берлине. Я совершила паломничество в Бонн. Удверей бетховенского дома меня охватила дрожь. Я прижалась лбом к холоднымкамням и принялась рыдать, как рыдал когда-то Стефан на его могиле.

Много раз я вспоминала музыку Маэстро, мелодииМаленького Гения или Безумного Русского и бросалась в них с головой, чтобыоткрылись собственные шлюзы, но критики редко, если вообще когда-либо этозамечали, настолько плохо я играла чужую музыку.

Это были минуты полного экстаза. Любой глупецпонял бы, что это такое; только совсем слабоумные могли привнести туда печаль иосторожность. В такие минуты, когда моросил легкий дождик, а я ходила кругамипод луной и машины ждали, включив фары в тумане и как будто дышали, как дышалая, все, что я могла сделать, – это быть счастливой. Не задавать никакихвопросов. Принимать все таким, как есть. И может быть, однажды мне придетсявспомнить все это и оценить со стороны, и тогда эти минуты покажутся мне такимиже божественными, как посещение часовни в детстве или минуты, проведенные вматеринских объятиях, когда она листала книжку стихов возле настольной лампы,еще не излучавшей никакой угрозы, потому что та не успела пока поселиться вдоме.

Мы отправились в Милан. В Венецию. ВоФлоренцию. В Белграде нас встретил граф Соколовский.

Меня особенно влекли оперные театры. Мне вовсене требовалось, чтобы их кто-то оплачивал. Если гарантировался зал, то яприезжала, сама все оплачивала, и каждый вечер был не похож на другой в своейнепредсказуемости, и каждый вечер это была радость и боль, благополучноспрятавшаяся в радости, и каждый вечер записывался техниками, которые сновали повсюдус микрофонами и наушниками, протягивая по сцене тонкие провода, а яразглядывала лица тех, кто аплодировал.

Я старалась разглядеть каждое лицо, ощутитьтепло каждого человека, после того как мелодия заканчивалась, и больше никогдане возвращаться в прошлое, полное боли и робости, как возвращается в своюракушку улитка, неспособная выдержать настоящее, слишком привязанная к прежнемууродству, слишком переполненная презрением к самой себе.

Швея во Флоренции сшила для меня красивыесвободные бархатные юбки и мягкие накидки из тонкой ткани, не сковывавшие рук впросторных широких рукавах, когда я играла, от холода такой костюм не спасал,но зато скрывал вес, который я так ненавидела, поэтому в тех коротких роликах,которые меня заставляли смотреть, я видела себя этаким размытым пятном изволос, цвета и звука.

Славно.

А когда наступал момент, я выходила к рампе,вглядывалась в поглощающую тьму и понимала, что мои мечты осуществились.

Но конечно, должна была зазвучать и болеемрачная музыка. Не все молитвы посвящены радости, есть и печальные. Спи, мама.Лежи в покое. Пусть тебе будет тепло. Закрой глазки, Лили. Отец, все прошло, обэтом говорят твое дыхание и зрачки твоих глаз. Закрой свои веки. Господь, онимогут слышать мою музыку?

А я продолжала искать один мраморный дворец, иразве я не понимала, повидав столько оперных театров – в Венеции, во Флоренции,в Риме, – что тот мраморный дворец из моего странного сна – не что иное,как оперный театр, разве я этого не знала и не подозревала теперь, когда увиделату лестницу из сна, повторенную во всех этих королевских залах, построенных спомпой и величием, где центральный пролет ведет до одной площадки, а затемраздваивается направо и налево, ведя в бельэтаж, где жужжит нарядная публика.

Где находится этот дворец моего сна, дворец,созданный из стольких видов мрамора, что мог бы сравниться с базиликой СвятогоПетра? Что означал тот сон? Была ли это просто прихоть его измученной души, чтоон позволил мне увидеть город Рио, место его последнего преступления, прежде чемон пришел ко мне и обнаружил какой-то острый шип в моей душе, связанный с темместом? Или это была моя собственная выдумка, изменившая его воспоминания опрекрасном море с пенными волнами, порождавшими бесчисленных танцующихфантомов?

Нигде мне не довелось увидеть такого оперноготеатра, в котором смешалось столько красоты.