Песня кукушки - Фрэнсис Хардинг Страница 8

Было ужасно неловко слышать, как плачет мать. Облегчение наступило, когда она высморкалась и совладала с собой, осторожно вытерев слезы кончиками двух пальцев, чтобы не размазать макияж. Она положила ключ от ящика в карман, встала и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь с такой осторожностью, как будто в пустой кровати спал больной.

Трисс оставалась на месте, прислушиваясь к шагам матери, удалявшимся в сторону лестницы.

Где-то закрылась дверь, и оттуда донеслось неразборчивое бормотание. Наконец Трисс осмелилась выползти из-под кровати. Запертый ящик манил ее, и она слегка подергала ручку, но тщетно — он не поддался. Сделав глубокий вдох, она мягко открыла дверь и выскользнула наружу. Коридор был пуст, и Трисс вознесла небесам безмолвную молитву, подойдя к двери напротив.

«Пожалуйста, пусть это будет моя комната…» К своему облегчению, она оказалась в маленькой комнатке, которую сразу же узнала. Лоскутное одеяло на кровати, новая книжка «Феи цветов» ^[2] на прикроватном столике, лимонного цвета обои… да, это ее комната. Она слабо пахла рыбьим жиром и саше в шкафу. Под ногами — знакомая шероховатость старого продолговатого пятна от какао, от которого так и не смогли отчистить ковер.

Волна облегчения охватила ее, потом утратила свою пузырящуюся радость и схлынула, оставив Трисс выдохшейся и беспокойной. Даже ее маленькое убежище больше не дарило ей чувство защищенности и покоя. «Мать сказала, что письма приходят от того человека, из-за которого они беспокоятся. Они думают, он напал на меня, поэтому увезли меня домой, где я буду в безопасности. Но если он оставлял письма в столе Себастиана, значит, он как-то попал в комнату. Дом небезопасен. Кем бы он ни был, он может сюда проникнуть».

В углу комнаты возвышался гардероб. Воображение Трисс сразу же населило его затаившимися убийцами. Однако, когда она распахнула дверь, на нее смотрели только безобидные хлопковые платья. Повинуясь импульсу, она провела пальцами по кружевным воротничкам, пытаясь разбудить память. Ее рука замерла на кремовом блейзере с соломенной шляпкой, болтавшейся на той же вешалке. Вещи действительно взволновали ее память, но также вызвали болезненный комок чувств.

Два года назад Трисс носила эти вещи во время краткого пребывания в подготовительной школе Святой Бриджит. Ей нравилось ходить в школу, но из-за нее она заболела. Трисс не замечала, что посещение школы заставляет ее болеть. На самом деле ей казалось, что она становится лучше, веселее и счастливее. Проведя значительную часть жизни в одном доме, она уходила из него каждое утро с почти болезненным возбуждением. Но ее родители изменились, стали недовольны и сердиты. Все было не так и неправильно, и в глубине души она чувствовала, что это ее вина. Часто они щупали ее лоб за завтраком, приходили к выводу, что она слишком взволнованна, и оставляли ее дома. Каждый день расспрашивали ее о школе и заявляли, что учителя довольно нерадивы в чем-то, чего она не замечала.

Однажды Трисс поймали за разговорами на уроке и оставили после занятий. Прошло всего десять минут, но ее родители впали в ярость. После взаимных обвинений Кресченты забрали обеих дочерей из школы. Трисс умоляла отца позволить ей остаться, отчего он разволновался еще больше, чем прежде. Он делает все это ради нее. Он ее защищает. Почему она пытается повернуться к дому спиной? Потом она много часов проплакала, пока ее не затошнило и не заболела голова. Разумеется, тогда она поняла, что она действительно больна и ее родители во всем правы.

Осознание того, что эта форма теперь ей мала, наполнило Трисс тоской и печалью, а также чувством вины за эти ощущения. Она закрыла дверь шкафа, чтобы не видеть форму, и ей показалось, что периферическим зрением она уловила какое-то движение. Она напряглась и с обостренными до предела чувствами обвела взглядом комнату. Все вокруг было неподвижно, но кто-то смотрел на нее. С туалетного и прикроватного столиков на нее уставились тряпичные куклы, сшитые матерью, французская кукла с вишневым ротиком и фарфоровая балерина, которую ей подарил отец после ее первой серьезной лихорадки, почти в качестве вознаграждения. В любой другой день их присутствие успокаивало, но сегодня, по мере того как Трисс смотрела на них, она могла думать только о расколотом лице Ангелины. Они были неподвижны — не более чем немые мягкие свертки из ткани и фарфора. Или они просто не шевелятся, наблюдая за ней в ожидании, когда она отведет взгляд, и тогда…

«Прекратите на меня смотреть». Мысль, что все они могут медленно поворачивать головы, следя за ней, звенеть фарфоровыми голосками или кричать, была невыносимой. Соскочив с кровати, Трисс схватила наволочку, торопливо свалила в нее всех кукол и завязала узлом. В поисках места, куда спрятать кулек, она выдвинула ящик и замерла. Внутри лежали дневники, которые она вела годами, все с разными — кожаными или тканевыми — обложками. Все были открыты, и оборванные края бумаги демонстрировали, где вырваны страницы. Они были изуродованы точно так же, как дневник, который она взяла в поездку.