Шкаф с кошмарами - Олег Кожин Страница 8

– Это ничего, Женек, это нормально, – чудовищно спокойный голос отца леденил нутро, заставлял выбивать зубами постыдную дробь. – Я маманьку твою тоже на кошках тренировал. С чего-то надо начинать, верно? Только она их не мучила, нет! Разом – вж-жих! – горло перехватит и смотрит, как та по комнате носится, когтями шкрябает. Бардак – страшный! А она стоит, глазками сверкает – вот прям как ты сейчас. Мечтательная такая, красива-а-я – страсть!

Он и сам замечтался, этот человек, за считаные секунды ставший чужим. Серые глаза затянул туман воспоминаний, скрыв на время извечную колючую подозрительность. Опасный безумец с ножом – вот кем он стал. Женька вглядывался в знакомые черты и не узнавал их. Вслушивался в хрипловатый голос, с теплотой и ностальгией вещающий о безумном, отвратительном, кровавом, и не мог понять, кому он принадлежит. Какой-то злобный пришелец из темных глубин космоса, жестокий инопланетный разум поработил его отца – чем еще объяснить такое?

…кап-кап, по капле – кап, плещет у самого края…

– …маманька твоя сильно артачилась. Жмуров мне прятать помогала, пилила там, мешки сбрасывала, а сама – ни-ни! Я даже думал, что кошек она режет, потому что боится… ну, знаешь, чтобы мне угодить. Я ей как-то пригрозил, что тебя порешу. Только тогда сдалась. Уж очень она тебя, Женька, любила! Больше жизни…

Доски подоконника ткнули Женьку в поясницу. Второй раз за день он вжался в них, пытаясь то ли просочиться на улицу, то ли отрезвить себя, болью прогнать жуткое наваждение. Отец, заметив, чуть подался вперед, успокаивающе протянул руку.

– Тише-тише, малой! Ты не бойся! Я же так, припугнул просто! Иначе она бы ни за что сама не решилась. Упертая была, маманька твоя, земля пухом. А чего упиралась? Жажда крови, она ведь в каждом человеке сидит, в каждом, Женька. Надо только помочь чуток, выпустить, а дальше она сама разрастется. Надо просто подтолкнуть. Но тебя бы я и пальцем не тронул, клянусь! Не бойся!

…ш-ух-шшух, ш-ух-ш-ух – неслышно падают соломинки…

Татуированная рука перевернулась, обнажив чистую ладонь, рассеченную глубокими линиями. Но Женька все вдавливал мокрую от ледяного пота спину в обожженный солнцем подоконник. Он боялся превращения отца, боялся подменившего его оборотня, но не настолько, чтобы примерзнуть к месту. Он бы ударил, рванулся, попытался убежать, но не мог пошевелиться, видя, как за отцовской спиной ходит волнами, вспучивается матрас. Ссохшаяся кисть выглядывала из распахнутой молнии. Пальцы с ломаными расслоившимися ногтями ощупывали кровать, толкали воздух, точно упираясь в упругий невидимый барьер.

– Ты ведь мой. Кровь от крови мой, Женька. Когда вас с маманькой из роддома забирал, она мне тебя в руки сунула, а я ж даже не знал, что с тобой делать. – Отец виновато улыбнулся. – А потом глянул в твои глаза – как в зеркало посмотрел, вот ей-богу! Я уже тогда понял, что это в тебе сидит, как во мне, на самой поверхности. Все думал, все эти годы думал, как же это из тебя выпустить? Подталкивал так, чтобы осторожно. Я ведь боялся, Женька, очень боялся, понимаешь? Маманька твоя, уж на что кремень-баба, а сам знаешь, не выдержала… А ты – сам! Сам!

Отец одобрительно покосился на дохлую Маркизу. В его голосе звенело такое удовольствие, такая гордость, что Женьку замутило от страха. Он жил с ним бок о бок тринадцать лет. В одной квартире. Завтракал. Разговаривал. Смотрел Кубок мира. Каждую ночь засыпал под одной крышей с монстром. Отец учил его драться, учил владеть ножом. Для чего? Для чего?!

Матрас за спиной оборотня с лицом отца вздувался. Капелька страха, соломинка страха, одно крохотное нажатие – и реальность не выдержит.

…еще один сон, еще один только страшный сон, еще один кошмар, и кто мог знать, что ты увидишь его наяву…

Дикая паника поднялась с самого дна оледеневшего от ужаса нутра. Она взлетела освобожденной птицей, пробила скукожившиеся легкие, замершее сердце и, ободрав перья о стиснутые зубы, расшиблась, вывалилась наружу еле слышным шепотом. Матрас как губка впитал весь Женькин страх до последней капли. Мертвая рука надавила, натягивая невидимую мембрану до предела…

И реальность порвалась.

Бесшумно лопнул гигантский воздушный шарик. От этого не-звука что-то щелкнуло в Женькином ухе, и по щеке, по шее, побежало горячее, влажное. Две тонкие красные струйки выползли из отцовских ноздрей. Отец удивленно провел пальцами по губам, размазывая кровь как помаду. За его спиной, изломанными паучьими движениями выбираясь в наш мир, вырастала тощая смерть.

Кажется, отец хотел обернуться. Остекленевший взгляд сына всколыхнул в нем давно забытое чувство опасности. Он даже начал поворачивать голову, когда скрюченные пальцы впились в его глазницы. Застать отца врасплох не вышло. Нож вошел в гнилую переносицу мертвяка и с чавканьем вылез обратно. С запозданием пришла невыносимая боль, и отец закричал.

Выпавший нож, пробив ковер, глухо вонзился в доски пола. Ослепленный, отец забился в тонких, кожа да кости, руках, наделенных невероятной силой. Мертвяк опустил безносое рыло к его шее и с силой рванул обломками зубов, разукрасив обои фонтаном артериальной крови. В это краткое мгновение Женька разглядел сгнившее лицо и узнал его… узнал ее, хотя прежде видел только на фотографиях. Оглохший от криков, он смотрел, как его мертвая мать пожирает его же, пока еще живого, отца.

Скованное страхом нутро наконец оттаяло. Женька шагнул вперед, неожиданно твердой рукой ухватив выкидуху. Руки все сделали сами, без участия мозга, как учил отец. Рукоятка ножа задрожала в отцовской груди. Женька и сам не знал, чего было больше в этом жесте – ненависти или милосердия, но теперь понял, что упустил свой единственный шанс выбраться из комнаты. Мертвяк разочарованно выпустил жертву и предстал перед Женькой в полный рост – ребристая гадина с иссохшими мешочками грудей и раздувшимся животом.

Приглушенные беспокойные крики летели из-за стен, проникали в распахнутое окно. Кто-то ожесточенно забарабанил в дверь. Звонок надрывался дребезжа на одной резкой ноте. Шаркая ногами, мертвяк переступил через окровавленное тело. Скрюченные пальцы тянулись вперед, роняя с ногтей красные капли. В раскрытой черной пасти, среди обломков зубов, бился напитавшийся чужой кровью язык – не мертвый, нормальный. И почему-то именно он напугал Женьку до крика, до безумного вопля. Напугал до последнего довода.

Сгореть или разбиться – кто-то считает, что можно выбрать. Разбиться или быть сожранным заживо? Для Женьки вопрос даже не стоял. Он вскочил на подоконник и в один прыжок, покуда хватало храбрости, сиганул в окно. Этим путем покойная Маркиза тысячи раз возвращалась с улицы домой и так же уходила гулять. Один прыжок, одно напряжение мышц, которое перенесет с подоконника на ветку тополя. Одна беда: подросток весит гораздо больше кошки.

Треск сломанного дерева отозвался в поврежденных перепонках ружейным выстрелом, и Женька, не успев даже толком испугаться, спиной вниз полетел на твердый как камень газон. Сверху, глядя ему в лицо, смеялось злое солнце.

* * *

Тяжелые плотные шторы с шумом отъехали в сторону. От яркого солнца, хлынувшего в комнату, Женька зажмурился, часто моргая пересохшими веками. Тетка Кира одарила его своим обычным взглядом, в котором жалость тесно мешалась со страхом, и бодрой скороговоркой выпалила: