Три момента взрыва - Чайна Мьевилль Страница 61

– Общеевропейская встреча, – сказал он. – Только руководители партий. Ты можешь представить, что они и мы арендовали это место в один и тот же день?

Я мог. Подходящих мест для таких событий не то чтобы уж пруд пруди.

Мы пофантазировали на тему, что каждый из нас сказал бы Историку, столкнись мы с ним в туалете. Все посмеялись, но несколько натужно, не то что пару минут спустя, когда мы с тобой, вернувшись в зал, снова увидели пыльную шляпу.

Последнее заседание было посвящено стратегии и «конъюнктуре» – «нынешним» левым. Выступающие варьировались от традиционных шапкозакидателей до аналитиков-пессимистов, которых я нашел более убедительными – они хотя бы отдавали себе отчет в том, что говорят. В зале собралось человек сто. Мы знали, что организаторы будут разочарованы, и с интересом ждали, признаются они в этом публично или нет.

Мы знали – или узнавали в лицо – почти всех. Кроме того человека в пыльной шляпе – его никто из нас никогда раньше не видел.

Он снова взял микрофон. Было видно, что многие решили: он – один из тех безобидных эксцентриков, которые кучкуются вокруг крайних левых. Те, кто еще слушал выступления, ждали, что он проговорится и чем-нибудь выдаст свою политическую принадлежность, но он не прибегал к стилистическим приемам ортодоксов, не нес защитную околесицу, как центристы, не глумился гнусаво, как спарт ^[17]. На мероприятия вроде этого я хожу уже много лет и повидал их столько, что и вспоминать тошно, но никогда еще не слышал, чтобы кто-то говорил, как тот тип.

Об этих вещах мы, возможно, еще узнаем, говорил он. Неолиберализм – вульгарное времяпрепровождение, но, заметил он, сама вульгарность – это приводное колесо, и как мы будем его использовать – пристроим к делу на водяной мельнице, будем поливать его кислым гуано или забьем в него каменный клин?

Конечно, я был в восторге, слушая его, а как же иначе?

Председатель начал приставать к нему со своим «Закругляйтесь» и «Ваши три минуты истекли». Мне хотелось вступиться за него, крикнуть, пусть говорит, сколько хочет, ведь он хотя бы не сыпал избитыми клише и не бубнил монотонно на привычном наречии.

Но тут с его уст сорвалось что-то вроде: «Как же мы уцелели в бостонской сладкой ловушке? Ведь нам говорили, что это наша сторона, там были фальшивые флаги».

Кто-то захихикал. Я оглянулся по сторонам и подумал: «Я что, один это слышу?»

Капитал – это стеклянная пика, которая пронизывает собой все, продолжал он, это аккумулирующий ритм, которому можно найти антифазу, создать помеху.

В аудитории замычали, а я едва не заорал: «Вы что, спятили? Да послушайте же его! Это же потрясающе!» Но все его слова встречали такое же нетерпеливое презрение, и он, завершив речь в полном одиночестве, передал микрофон распорядителю и с достоинством вернулся на свое место.

Я был активистом еще до того, как появилась на свет ты и твои сверстники. В худшие времена я твердил тебе, что работать с молодежью, которая всегда составляет основу любой оппозиции, дорогого стоит. И понимаю, почему ты так скептически принимала мои слова, в особенности зная, чем все кончилось. Тебя тошнило от сентиментальности, морализма, а также от интриг и злобы, которые всегда приходят с ними. Но я продолжаю стоять на своем. Я знаю, что не открою Америку, если скажу, что лучшие идеи всегда рождаются в коллективе, но в тот раз я впервые в жизни пускался на мозговой штурм с группой людей, большинство из которых были намного моложе меня самого. Совершенно особенное чувство, и я ценю его.

– Может, тебе и со стариками было бы также интересно, – сказала ты тогда.

– Со стариками все было бы по-другому, – заметил я, – но, возможно, тоже по-своему интересно.

На самом первом собрании социалистов, которое мне довелось посетить – а это было много лет назад, – я, помню, вышел между заседаниями из зала и стал свидетелем разговора двух людей: человека со Шри-Ланки в серой кепке и бесформенном пиджаке, на вид лет семидесяти с лишком, и девицы в готском прикиде, которой явно едва перевалило за двадцать. На ней все было, как у них принято. И вот стоит она, значит, прижимает к своей черной униформе какие-то газетки, которые продает, и говорит ему что-то. А он стоит и слушает. И так внимательно слушает, а потом тоже начинает говорить. Короче, это была игра не в одни ворота – они оба слушали друг друга, а не только говорили.

Я даже не сразу понял, в чем дело, до меня только через пару минут дошло. Но ведь дошло же, и это уже большое дело. Их разговор заключал в себе лучшее, что есть во всех нас. Их разговор сделал меня поборником традиции, которая в конце концов его и предала.

Да, мы наглы, но даже когда мы посылаем к чертям отдельные суждения вместе с теми, кто их высказывает, – а мы на это способны, видит Бог, – мы не пренебрегаем принципами, на которых суждения должны основываться, а возраст никогда не был одним из них. После того ужасного года, после первой драки, которую мы, разумеется, проиграли; после второй, в которой нам, увы, пришлось драться со своими союзниками по первой; после мучительно долгого ожидания, когда мы чуть не откусили себе языки, до того нам хотелось рявкнуть медлительным отщепенцам: «Да пошевеливайтесь вы уже, черт вас возьми!»; после того, как мы встали с ними бок о бок, несмотря на презрение к нам консерваторов их лагеря; после нашего восторга, когда они наконец ушли, и нашего зверского разочарования в них, когда они немедленно пустились в махинации; короче, когда после всего мы все же пришли на их конференцию, чтобы, несмотря ни на что, попытаться все же воскресить хотя бы призрак надежды, нам ли было демонстрировать отсутствие уважения и тупость, смеясь над этим человеком из-за его старости. Нет, мы смеялись над ним лишь потому, что у него была очень пыльная шляпа.

– Черт, – сказала ты решительно. – Это просто невозможно пропустить.

Твой палец уткнулся куда-то в нижнюю часть программы. Вечернее мероприятие называлось просто – «Вечернее мероприятие».

Вечером мы все же приперлись в указанный паб, и – что бы вы думали? – оказалось, что именно в тот вечер там устраивали ностальгическую вечеринку ой! – музыки из конца семидесятых. Вот только играли ее не просто слишком громко, но еще и чересчур складно для банды красных, которые в последний раз слышали этот ритмический рев под топот шнурованных ботинок мальчиков-неонаци.

– Н-да, – сказал я нашим любезным хозяевам, – эти и на фабрике по производству консервированных бобов бзднуть не смогут.

Ты пошла танцевать со своими дружками, а я поплелся назад к университету, поужинать с Т., который читает сейчас лекции на медийном факультете и не принадлежит ни к одной партии, хотя и сочувствует левым.

Это и была наша с тобой последняя встреча. С тех пор ни А., ни С. и вообще никто ничего обо мне не слышал, причем довольно долго. Мне очень жаль. Я знаю, ты за меня испугалась. Я долго ломал голову, что же тебе сказать. И наконец решил рассказать все.