Скрипка - Энн Райс Страница 60

От сырых камней вверх взвился смех;в дверях затаились слушатели. В переулках сновали неясные тени, по мосту,под которым проезжала гондола, пробежал какой-то человек. С середины мостасвесилась женщина, оголив свою грудь при свете проплывающего фонаря.

– Я приехал, чтобы поучиться увас, – сказал Стефан, сидящий в гондоле, обращаясь к Паганини. – Яприехал с котомкой за плечами, без отцовского благословения. Я должен былуслышать вас собственными ушами. Это не была дьявольская музыка – будь проклятыте, кто так говорит, – это было волшебство, да, древнее волшебство, нодьявольского в нем ничего нет.

Паганини громко рассмеялся, сверкнув в темнотебелками глаз. К нему прильнула женщина, так тесно, что казалось, у него слевавырос горб, и только пучок рыжих кудряшек змеился по его плащу.

– Князь Стефановский, – произнесвеликий итальянец, идол, байронический скрипач, сиречь совершенство,романтическая любовь юных дев, – я слышал о вас и вашем таланте, о вашемвенском доме, в котором сам Бетховен представляет свои произведения, слышал,что когда-то Моцарт приходил давать вам уроки. Знаю я вас, богатых русских. Вычерпаете свое золото из бездонных царских сундуков.

– Поймите меня правильно, –взмолился Стефан мягко, уважительно, отчаянно. – У меня есть деньги, чтобыхорошо вам заплатить за эти уроки, синьор Паганини. У меня есть скрипка,собственный Страдивари. Я не осмелился привезти свою скрипку, так как ехал сюдадень и ночь, ехал один по почтовым дорогам. Но у меня есть деньги. Я должен былсначала вас послушать, я должен был убедиться, что вы примете меня, что сочтетеменя достойным…

– Но князь Стефановский, неужели я долженпросвещать вас в истории царей и их князей? Ваш отец никогда не разрешит вамучиться у крестьянина Никколо Паганини. Ваша судьба – служить царю, как издавнаповелось у вас в семье. Музыка была всего лишь времяпрепровождением в вашемдоме. О, только не надо обижаться, я знаю, что сам Меттерних… – Оннаклонился к Стефану и зашептал: – Сам счастливый маленький диктатор играет наскрипке, и играет хорошо, и я тоже играл для него. Но недопустимо, чтобы князьстал тем, кем стал я. Князь Стефановский, я живу этим, своей скрипкой! –Он показал на инструмент в футляре из полированного дерева, очень похожем накрошечный гробик. – А вы, мой красавец русский, должны жить по русскимтрадициям и исполнять русский долг. Вас ждет военная служба. Почести. Служба вКрыму.

Хвалебные крики над головами. Факелы в доке.Дамы в шуршащих платьях мчатся по другому, более крутому мосту. Лифырасстегнуты, чтобы продемонстрировать в ночи розовые соски.

– Паганини, Паганини.

И снова розы летят вниз, а он смахивает их,напряженно вглядываясь в Стефана. Прильнувшая к его боку женщина под плащомсверкнула белой ручкой в темноте и направила ее между ног Паганини, начавперебирать там пальцами, словно играла на лире или на скрипке. Он, видимо, дажене обратил на это внимания.

– Поверьте мне, я хочу получить вашиденьги, – сказал Паганини. – Они нужны мне. Да, я играю для мертвых,но вы ведь знаете о моей бурной жизни, о судебных исках и прочих осложнениях.Но я крестьянин, князь, и не откажусь от своих скитаний, чтобы заточить себя вкакой-нибудь венской гостиной вместе с вами – о, эти критичные австрийцы,скучающие австрийцы, те самые австрийцы, которые не дали даже Моцартузаработать на хлеб и масло. Кстати, вы хорошо знали Моцарта? Нет, вам нельзяоставаться со мной. Меттерних, можно не сомневаться, уже успел послать кого-тона ваши поиски в ответ на просьбу вашего отца. Если я ввяжусь в эту историю, томеня просто обвинят в какой-нибудь отвратительной измене.

Стефан был раздавлен, он склонил голову, и вего глубоко посаженных глазах поблескивали огоньки, отражавшиеся отнеподвижной, но блестящей воды.

Интерьер венецианской комнаты.

Беспорядок, ноздреватые отсыревшие стены,побеленные мелом, высокий желтый потолок с поблекшими остатками росписи,изображавшей языческую толпу, точно такая роспись вспыхнула яркими красками,прежде чем погибнуть в роскошном венском дворце Стефана. Длинная штора,повешенный на высокий крюк отрез пыльного бордового бархата и темно-зеленогоатласа, запутавшегося в его складках, а из узкого окна мне виднабледно-коричневая стена дворца напротив – она стоит так близко, что есливысунуться из окна, то можно постучать по деревянным зеленым ставням.

Неубранная кровать, на которой свалены горойвышитые камзолы и мятые льняные рубашки, отделанные дорогим кружевом, столызавалены письмами, сломанными восковыми печатями, повсюду валяются свечныеогарки. И везде, абсолютно везде, букеты мертвых цветов.

Но смотри: Стефан играет! Стефан стоялпосредине комнаты на блестящем венецианском полу и играл, но не на этой нашейпризрачной скрипке, а на другой, но, несомненно, того же мастера. А вокругСтефана приплясывал Паганини, исполняя насмешливые вариации на тему Стефана. Онзатеял соревнование, игру, дуэт, а может быть, и войну.

Стефан исполнял торжественное «Адажио»Альбинони, соль минор, для струнных и органа, только он превратил его в своесоло, переходя от одной части к другой, горько оплакивая свой павший дом, иблагодаря этой музыке я видела горящий дворец в Вене, когда вся красотапревращалась в головешки. Музыка, спокойная, размеренная, пленяла самогоСтефана, и он, видимо, не замечал прыгающую вокруг него фигурку.

Какая музыка! Казалось, достигнут пик боли,которую музыкант раскрывает, сохраняя полное достоинство. Никаких обвинений.Музыка передавала мудрость и глубокую печаль.

Я почувствовала, как у меня подкатывают слезы,мои слезы теперь заменили аплодисменты, превратившись в свидетельствосочувствия к нему, этому мальчику-мужчине, стоящему там, пока итальянский генийкружил вокруг него.

Паганини выдергивал из адажио ниточку заниточкой и сплетал из них свой собственный каприз, его пальцы так быстропорхали над струнами, что за ними невозможно было уследить, а потом он вдруг сизумительной точностью подхватывал ту самую музыкальную фразу, к которойСтефан, не отступавший от торжественного темпа, только-только приступал.Мастерство Паганини действительно казалось колдовством, как все о нем говорили,и во всем этом – этой одинокой величественной худой фигуре, самом воплощенииболи, и Паганини, танцоре, который насмехался, разрывая саван ради яркихнитей, – не чувствовалось никакого диссонанса, а только новизна ивеликолепие.