Усмешка Люцифера - Данил Корецкий Страница 6

— А где экспонаты со стенда? Не выбросили же их?

— Зачем же выбрасывать? Указаний таких не было… Вот, кое-что в этнографическую коллекцию перенесли…

Синицын показал на стеклянную витрину.

— Фуражка эта, Дорохов ее носил… А вот шашка Ивана Кротова… Рукоятка у нее резная, типичный донской мотив… Мы тут никаких имен не подписывали пока, сами понимаете…

— Там еще планшетка с рукописью была. Где она?

Синицын молча проводил его к военной экспозиции. Открытая планшетка лежала под стеклом рядом с оружием времен Гражданской войны. Она была пуста.

— А рукопись ту я чуть было не того… Ни в одну экспозицию тематически не лезет: не народное творчество, не литературный, так сказать, шедевр, вообще не пойми что… Перстень там какой-то описывается… Причем ладно бы скифской работы или половецкой… Да и расплывчато все как-то, не по-научному… Мистика сплошная, убийства…

— Где рукопись? — спросил Иван чуть резче, чем хотел.

— Да в столе она у меня, ничего с ней не стало! — поспешно заверил его Синицын, даже пальцами что-то такое изобразил, словно дирижер при исполнении бравурного марша.

Закончив осмотр музея, приземлились в директорском кабинете. Синицын надел резиновые медицинские перчатки и достал из ящика стола пухлый пакет желтой бумаги — замызганный, мятый, в бурых пятнах и отпечатках грязных пальцев.

— Привычка, кхе-кхе, старого музейщика, — он помахал рукой в перчатке. — Вам тоже могу одолжить пару…

— Спасибо, зачем? Это ведь не экспонат из чумного могильника, — сказал Трофимов.

— Ну… Как скажете.

Иван осторожно извлек из пачки исписанные листки, жадно впился в них глазами.

«Размышления и наблюдения о некоторых удивительных явлениях, а также событиях, связанных с так называемым «иудиным перстнем», записанные дипломированным каллиграфом Георгием Карловичем Рутке в осень 1859 г…»

Так начиналась рукопись. Если бы это оказался чудом уцелевший папирус из Александрийской библиотеки, или неизвестный автограф Пушкина, или даже заверенное печатью небесной канцелярии подробное изложение его, Ивана, собственной дальнейшей судьбы — вряд ли интерес оказался бы сильнее. Сильнее было просто некуда. Он принялся глотать текст, забыв обо всем на свете, не обращая внимания на Синицына, который бесшумной тенью перемещался по кабинету, уходил куда-то, возвращался и опять исчезал.

— Иван Родионович, простите покорно…

— А?

Трофимов поднял голову. На улице за окнами кабинета уже горели фонари, и дождь тихонько барабанил по карнизам. Поперек директорского стола лежал белоснежный рушник, на нем графин с прозрачной жидкостью, две рюмки и блюдо с какими-то разносолами.

— Что ж вы, Иван Родионович? — Синицын впервые оставил свой извиняющийся тон, он упрекал и даже немного сердился. — Вечер уже, смотрите-ка, а вы с утра на одной, простите, бумаге… Это не в донских привычках, чтобы гость вот так впроголодь сидел! Ну-ка, прошу к столу, немедленно!

Трофимов потер уставшие глаза и вдруг почувствовал острый, дразнящий запах. В животе сразу заворочалось, заурчало.

— А с рукописью что? — спросил он. — Я и трети пока не одолел, как быть?

Взмах руки Синицына был по-казацки, по донски решительным.

— Под расписку отдам! От нашего фонда, так сказать, вашему фонду! Мне, поверите ли, даже спокойнее станет…

Балык, черная икра, холодные щучьи котлеты с хреном, мягкая, невероятно вкусная водка («На домашнем укропе! Сам, кхе-кхе, настаиваю!») в простых граненых стограммовиках. И все так ладно, так хорошо складывается одно к одному, и собой Трофимов чрезвычайно доволен. Ведь не зря же он выбил эту командировку, ох не зря! Через месяц-другой, глядишь, списали бы рукопись, перечеркнули крест-накрест шпагатом — и на макулатуру! Все концы бы оборвались, страшно подумать!

— Я вас отлично понимаю, Иван Родионович! — энергично клюет носом Синицын. — Хуже нет, чем вот оно, почти в руках держишь, и вдруг щелк по носу, и нету! И все же, все же, кхе-кхе… — Он сморщил лицо, остро взглянул из-под бровей. — Я ведь перчатки эти надевал, как бы вам сказать… не только чтобы рукопись сохранить. Да плевать я на нее хотел, простите. Противно мне, Иван Родионович, гадко от этой бумаги. Будто зараза там липкая, тысячелетняя! Поймите только правильно… Я ведь и на курганах поработать успел, с трухлявых скелетов пылинки сдувал, в гробницах ночевать доводилось… Эх, всяко повидал… Не брезгливый я человек, вот чего нет, того нет. А тут словно, кхе-кхе… Не хочу за столом, простите.

— Странно, очень странно! Мне, наоборот…

— Еще бы не странно, Иван Родионыч! — перебил его охмелевший Синицын. — Два раза собирался… не в архив, нет, не во вторсырье — на помойку хотел выбросить! В кучу с листьями во дворике — сжечь! Уж простите великодушно… И — не смог! Испугался! Каждый раз как решусь, храбрости наберусь… выдвину этот ящик, а вместо пакета там — черный маузер! Знаете, как тот, из которого Терехов застрелился… Ну, настоящий маузер, десятизарядный, все как полагается… насечки на рукоятке, ствол лоснится, я даже запах слышал, перегаром пороховым тянет оттуда! И трезвый ведь был, и чувствовал себя нормально…

— Постойте, как это Терехов застрелился? — уставился на него Трофимов. — Его же на охоте убили, вы сами мне говорили!

Еще один отчаянный казацкий взмах, от которого едва не падает бутылка.

— Какая охота, Иван Родионович, дорогой вы мой!!. — Лицо директора сморщилось, вдавилось внутрь, как резиновая груша. — Не было никакой охоты!.. Сняли Терехова с должности, со скандалом сняли… Так он после этого вызвал к себе Бузякина… Эх!.. Не знаю уж, что там меж ними произошло… Спор какой-то был, говорят, кричал сильно. А потом за маузер схватился, он у него в сейфе лежал, и порешил — сперва его, потом себя!..

Синицын резко, с грохотом, выдернул ящик стола, где лежала рукопись Рутке, словно хотел поймать там притаившуюся мышь. Заглянул внутрь, хмыкнул довольно.

— Нет ничего! Пусто! — приподнял ящик над головой, зачем-то демонстрируя Трофимову. Оттуда посыпались какие-то крошки, обрывки бумаг, Синицын не обращал на них внимания. — А вы копайте там у себя, в Эрмитаже, изучайте, коли вам нравится!

Он больше не лебезил, не суетился, на Трофимова смотрел в упор, тяжело, не прячась. И хоть был пьян, держаться стал прямее. Совсем другой человек сидел сейчас перед Трофимовым.

— Дикая какая-то история вышла, — сказал Иван, чувствуя себя неловко. — Секретарь обкома, маузер, убийство…

— Вот-вот. А тут вы приезжаете, Иван Родионович… С чего бы это? — Не отрывая от собеседника взгляда, Синицын наклонился, поддел вилкой ломтик балыка, снова откинулся на спинку стула. — Столько лет валялось все это добро по чердакам станичным, никому не нужное, никто его не трогал, не вспоминал… И вдруг все как с цепи сорвались: то оформлять этот стенд срочно, то снимать, то сам Эрмитаж интерес к нам проявил…