Скрипка - Энн Райс Страница 50

Она все кашляла и кашляла, потом взмахнулаправой рукой, словно говоря, чтобы я не обращала внимания. Но нельзя же необращать внимания на такое: на брошенную в угол прокладку, в которой кишелимуравьи. И лежала она совсем близко от горелки. Она могла загореться! А этимуравьи! Нужно их остановить! Нужно избавиться от них! Муравьи могут забратьсякуда угодно. В то время – в сорок восьмом или в сорок девятом – нужно было крепко-накрепкозапираться от муравьев, не позволяя им окончательно заполонить дом. Они сжиралимертвых птиц, как только те падали в траву; они вереницей проползали под дверьюи так же, строем, карабкались на кухонный стол, если там оставалась одна-единственнаякапля патоки.

– Фу! – Я в отвращении поморщиланос. – Только взгляни сюда, мама.

Мне не хотелось дотрагиваться до прокладки.

Она поднялась и подошла ко мне назаплетающихся ногах. Я наклонилась, указывая на прокладку, и сморщилась.

А мать, стоявшая позади, пытаясь успокоитьменя, произнесла лишь: «Не обращай внимания», – и зашлась таким кашлем,что, казалось, вот-вот задохнется. Потом она схватила меня за волосы и ударила.

– Но, посмотри, мама! – вскрикнулая, по-прежнему указывая на прокладку.

Она снова ударила меня, потом еще раз и еще… Ясогнулась, подняв руки вверх, и на них сыпались удар за ударом.

– Перестань, мама!

Я упала на колени на пол, где пламя горелкиотражалось даже в пыльных досках, покрытых старым лаком; я почувствовалазапах газа и увидела кровь – сгусток крови, покрытый муравьями.

Она снова меня ударила. Я выставила впередправую руку и закричала. Я не упала, но моя рука почти коснулась прокладки, амуравьи роились, метались как бешеные по сгустку крови.

– Мама, перестань!

Я повернулась. Мне не хотелось поднимать спола такую гадость, но кто-то ведь должен был это сделать.

Мать стояла надо мной, пошатываясь, тонкиерозовые штаны были натянуты высоко над животом, груди с коричневыми соскамиобвисли, волосы спутанной гривой обрамляли лицо. Она все кашляла и яростнотвердила, чтобы я убиралась вон, а потом подняла босую ногу и пнула меня вживот – очень сильно. Очень сильно. Очень-очень сильно. Со мной еще никогда вжизни так не обращались.

Эта боль стала концом всему.

Я не могла дышать.

Я умерла.

Я не могла набрать в легкие воздуха.

Я почувствовала боль в животе и груди, но уменя не было голоса, чтобы закричать, и я подумала, что сейчас умру, вотсейчас, сейчас… О Господи! «Ты ведь не хотела этого, мама! – силилась ясказать. – Ты не хотела меня пинать! Ты не могла этого хотеть, мама!» Но яне в силах была даже вздохнуть, не то что заговорить. Я готова была умереть, имоя рука слегка дотронулась до раскаленной горелки, до обжигающе горячегожелеза.

Мать вцепилась в мое плечо. И тогда язакричала. Я задыхалась и кричала – и теперь я тоже закричала, как тогда… Тапрокладка, блестящая от муравьиного роя, и боль в животе, и подступившая кгорлу тошнота, готовая вырваться наружу вместе с криком, – все это былотам… «Ты ведь не хотела, ты не хотела…»

Я так и не сумела встать.

Нет. Хватит об этом!

Стефан.

Его голос, бесплотный и громкий.

Холодный дом нынешнего времени. Разве в немстало меньше призраков?

Он стоял согнувшись у кровати. Происходило этотеперь, сорок шесть лет спустя, все они давно лежат в могиле, кроме меня ималышки со второго этажа, которая выросла в таком страхе, в такой ненависти комне, что я не могла спасти ее от этого, да и не старалась… а он, наш гость, мойпризрак, согнулся пополам, вцепившись в резной столбик кровати красного дерева.

Да, пожалуйста, пусть все вернется, моиажурные покрывала, мои шторы, мои шелка, я никогда, мамочка… она не хотела, онане могла… больно, совершенно не могу дышать, а потом боль, боль, боль итошнота, не могу шевельнуться!

Рвота.

Нет! Хватит, сказал он.

Он обнял правой рукой столбик кровати иотпустил скрипку, положив ее на большой мягкий матрас поверх покрывала. Теперьон держался за столбик обеими руками и плакал.

– Такая крошка, – сказала я, –она меня не зарезала!

– Знаю, знаю, – рыдал он.

– Подумай о ней, – продолжалая, – голая, страшная, она пинала меня, она пинала меня изо всех сил босойногой, она была пьяна, а я обожгла себе руку!

– Перестань! – взмолился он. –Триана, перестань. – Он поднес ладони к лицу.

– Неужели нельзя сделать из этогомузыку? – спросила я, подходя поближе. – Неужели ты не в состояниисоздать высокое искусство из чего-то сугубо личного, постыдного и вульгарного!

Он плакал. Точно так же, наверное, когда-топлакала я. Скрипка и смычок лежали на покрывале. Я метнулась к кровати,схватила их и отступила назад. Он был поражен.

Бледное мокрое лицо. Он уставился на меня. Впервую секунду он даже не осознал, что я сделала, а потом приклеился взглядом кскрипке, разглядел ее и понял.

Я поднесла скрипку к подбородку – я знала, какэто делается. Я взмахнула смычком и начала играть, заранее ничего не обдумывая,не планируя, не боясь провала. Я начала играть, позволяя смычку, легко зажатомудвумя пальцами, летать по струнам. От смычка пахло конским волосом и канифолью.Я перебирала пальцами левой руки гриф, приглушая рыдающую струну, а сама какбезумная водила смычком по струнам, отчего родилась песня, связная мелодия,танец, бешеный пьяный танец, когда одна нота следует за другой так быстро, чтоими уже невозможно управлять, – дьявольский танец, как тот, что я играладавным-давно на пьяном пикнике, когда Лев танцевал, а я играла и играла и никакне могла остановиться. Сейчас было то же самое и даже больше – сейчас звучалапесня, сумасшедшая, стремительная, неблагозвучная сельская песня, дикая, какпесни горцев, как странные мрачные танцы, рожденные памятью и снами.

Музыка вошла в меня… «Я люблю тебя, я люблютебя, мама, я люблю тебя». Это была песня, настоящая правдивая песня, яркая,пронзительная, рыдающая, рожденная скрипкой Страдивари, бесконечная, льющаясянепрерывно, пока я раскачивалась в такт, дико размахивая смычком и перебираягриф пальцами, мне нравилась, мне безгранично нравилась эта наивная деревенскаяпесня. Моя песня. Он потянулся за скрипкой.

– Отдай!