Мой Демон - Михаил Болле Страница 49

– Чувствую я себя прекрасно, – самодовольно усмехнулся Дантес и, словно бы в подтверждение своих слов, качнул забинтованной рукой. – Хоть сейчас на бал. А как себя чувствует господин Пушкин?

– На второй день ему стало немного лучше, но рана очень тяжелая, и врачи не надеются на его выздоровление.

– Поздно же вы опомнились, милостивые господа и сударыни! – с каким-то злорадным упреком произнес Дантес.

– Что вы хотите этим сказать? – удивилась княгиня.

– Вы не могли не видеть, в каком состоянии и положении находился последнее время месье Пушкин, однако ни один из вас не предложил ему руку помощи, не захотел принять посильного участия в его судьбе. А теперь вы, называя себя верными его друзьями, разом все всполошились! Ищете виновных с упорством, достойным лучшего применения! Неужели я не понимаю, что вам просто нужен козел отпущения? Решили сделать из меня Иуду своего великосветского общества! Или вам угодно видеть во мне заклейменного Каина?

Когда он говорил, на его перекошенном злобной судорогой лице играла усмешка, исполненная холодного презрения и злобы к обсуждаемой персоне. Усмешка эта так терзала сердце и вместе с тем так иссушала и губила все, что было в человеке живого и истинно человеческого, что Долгорукая, при всей своей природной смелости, не могла не вздрогнуть, видя, насколько разнуздан и страшен сделался ее нынешний собеседник. Исполнившись презрением к порочному иностранцу, она заявила дрожащим от едва сдерживаемого гнева голосом:

– Я здесь не для того, чтобы выслушивать ваши обвинения. Я переступила порог этого дома исключительно по просьбе Александра Сергеевича.

– И что же он просил мне передать?

– Что он вас прощает!

Произнеся эти слова, княгиня пытливо взглянула на Дантеса, и тогда он, мигом позабывший свою браваду и будучи не в силах вынести этого осуждающего взгляда, отвернулся к окну. На какое-то время повисло неловкое молчание, а затем Дантес резко обернулся к своей гостье и холодно отчеканил:

– Я тоже ему прощаю! – После чего безудержно расхохотался.

Растерянная и рассерженная княгиня хотела было что- то сказать, но затем резко повернулась и выбежала из гостиной.

– Прощаю, – продолжая смеяться, закричал ей вслед Дантес. – Я всех вас прощаю!

В дверях появилась заплаканная жена Дантеса. Она бросилась к своему возлюбленному со словами:

– Неужели он действительно умрет? Что тогда будет с нами?

Дантес не нашелся что ответить. Он стоял в позе похожей на ту, что принял во время дуэли, а Коко обнимала и целовала его.

Последние минуты жизни Пушкина истекали со стремительной неумолимостью песочных часов, в верхней колбе которых осталась крошечная горстка песчинок. Данзас так сильно опасался в любой момент потерять своего драгоценного друга, что старался проводить в его обществе как можно больше времени, предугадывая и исполняя любые его желания. Вот и сейчас, находясь в кабинете Пушкина, он, по просьбе поэта, подал ему ручное зеркало.

– Плох я, братец, – глянув в него, слабо усмехнулся тот.

– Полно тебе.

– Скажи жене, чтобы меня положили в гроб во фраке, а не в камер-юнкерском мундире. Не люб он мне.

– Я передам, – кивнул Данзас. – Не хочешь ли еще чего?

– Подай попить и скажи: который час?

Данзас взял со столика заранее приготовленное питье и напоил страдающего друга, сделав это так бережно, как не сделала бы и самая заботливая нянька. Потом достал из жилета часы-брегет и показал их Пушкину:

– Два часа пополуночи.

– Боже, долго ли мне еще так мучиться! Хоть бы поскорее все закончилось!

– Что ты, куда торопишься! Не оставляй нас прежде времени! – заволновался Данзас, на что Пушкин отрицательно покачал головой:

– Какая тоска, братец ты мой! Сердце просто изнывает!

– Все будет хорошо, – уныло утешал друг, – еще оправишься и порадуешь нас новыми творениями.

– Я тоже так считал до дуэли. Вот убью Дантеса, думалось мне, сошлют меня в Михайловское, а там любимые сосны, два озера, покрытые заснеженным льдом, и дом, в котором мне так славно работалось. Я давно хотел подготовить к печати историю Петра Великого, да, видно, уже не судьба.

– Судьбы мы своей не знаем, поэтому говорить так преждевременно, – рассудительно заметил Данзас.

– О нет, – возразил поэт, – судьбу свою надобно предвидеть, иначе не стоит претендовать на звание умного человека. Поэтому я заранее облюбовал себе могилу на родовом кладбище. Сухая, песчаная, и лежать там будет так славно… Дай руку.

Опечаленный Данзас молча подал ему руку, и Пушкин, сжав ее изо всех своих слабеющих сил, устало улыбнулся:

– Вот и славно. А теперь поди и позови ко мне женку мою.

Когда появилась Наталья Николаевна, Пушкин встретил ее с самым мрачным видом.

– Арендт сказал мне мой приговор, я ранен смертельно, – с ходу заявил он, озабоченно щупая собственный пульс. – Мне становится совсем плохо, и я уже чувствую, как приближается смерть.

– О господи! – всплеснула руками испуганная жена. – И зачем только тебе нужна была эта дуэль?

– Неужели ты думаешь, что мне так весело было стреляться? Да что делать? Мне недовольно того, чтобы я сам, мои друзья и здешнее общество были убеждены в невинности и чистоте моей жены; мне нужно, чтобы мое доброе имя и честь были неприкосновенны во всех уголках России, где имя мое известно. – Здесь он остановился, передохнул и продолжил, сказав теперь уже жене мысль, не выходившую из его головы: – Да и потом, что греха таить? Я надеялся на то, что после дуэли, в случае благоприятного исхода, буду вновь отправлен в ссылку в Михайловское, уеду туда вместе с тобой и детьми, где целиком отдамся работе.

– Но зачем же тогда было так неистово ревновать?

– Во-первых, затем, что моя семья является для меня святыней и честью; во-вторых, ты сама дала мне для этого повод, постоянно кокетничая с Дантесом… О нет, нет, я не собираюсь тебя сейчас в этом упрекать, – поспешно заявил он, заметив тень, омрачившую прекрасное лицо жены. – Я верю в твою чистоту, но пойми, каково мне приходилось после получения диплома… Впрочем, даже если моя ревность убьет меня, ты этого стоишь.

– Не говори так, Пушкин! – взмолилась Натали. – Никакая красавица в мире не стоит твоей смерти!

– А ты стоишь! – упрямо возразил умирающий. – Ты стоишь большего, чем вся моя жизнь. Ведь с твоим лицом нельзя сравнить ничто на свете, а душу твою я люблю еще более твоего лица… – Здесь он глубоко вдохнул, на выдохе продолжил: – Уже видел.

– Что? – Натали не совсем поняла, к чему была сказана последняя фраза.

– Ничего-ничего, – поторопился успокоить ее Пушкин, подумав про себя: «Наверное, у меня начался бред…» Затем он снова взглянул на жену и самым умоляющим тоном добавил главное, для чего ее звал: – Я сейчас прошу только об одном – исполни мой наказ.