Скрипка - Энн Райс Страница 44

– Кости, прах… лицо, которое я отличнопомню: круглое, с высоким лбом, как у моей матери, не похожее на мое. Лицо моейматери. Мне нравится думать о ней. Нравится вспоминать, какой она была красивой…

– Даже когда ее волосы выпали и онаплакала?

– Все равно она оставалась красивой. А тыбыл красив, когда умер?

– Нет.

Скрипка на ощупь оказалась шелковистой.

– Тысяча шестьсот девяностый год – воткогда ее сделали, – сказал он. – Задолго до моего рождения. Отецкупил ее у какого-то человека в Москве, где я никогда не был, ни разу, и куданикогда не отправлюсь ни при каких обстоятельствах.

Я с любовью рассматривала скрипку. В ту минутуменя больше ничто не волновало, кроме этого чуда – призрачной, поддельной,ненастоящей скрипки.

– Она призрачная и настоящая, –поправил он. – У моего отца было двадцать инструментов, изготовленныхАнтонио Страдивари. Все они были прекрасны, но эта скрипка лучше всех.

– Двадцать? Я тебе не верю! –внезапно произнесла я, сама не зная почему. Наверное, от ярости.

– Ревность из-за того, что тыбесталанна, – сказал он.

Я внимательно всмотрелась в него. Он сам длясебя четко не определил свое отношение ко мне. Он не знал, любит ли он меня илиненавидит, – знал лишь, что отчаянно нуждается во мне.

– Не в тебе, – возразил он, –просто в ком-то.

– В ком-то, кто любит эту скрипку? –спросила я. – Любит ее и знает, что она называется «Большой Страд» и чтоСтрадивари сделал ее уже почти в самом конце жизни? – продолжалавыспрашивать я. – Когда избавился от влияния Амати?

Его улыбка была мягкой и печальной, нет –больше чем печальной. И полной боли, а может быть, благодарности?

– Идеальные эфы, [19] –благоговейно произнесла я, проводя по ним пальцем. – Не трогай струны.

– Вот именно, не трогай, – сказалон. – Но ты можешь… Можешь еще раз потрогать скрипку.

– А теперь ты плачешь? Слезы настоящие?

Я хотела, чтобы слова прозвучали ехидно, но уменя ничего не получилось. Я продолжала смотреть на скрипку и думать, насколькоона совершенна и непостижима. Все равно что пытаться рассказать кому-то, кто вжизни не слышал звучания скрипки, на что оно похоже, на что похож голос этогоинструмента. Невольно напрашивается мысль: сколько же поколений сменило однодругое, так ни разу и не услышав ничего подобного.

Слезы шли его миндалевидным впалым глазам. Онне пытался побороть их. Насколько я знала, он сам создал их, как создал весьсвой облик.

– Если бы это было так просто, –признался он.

– Темный лак, – сказала я, глядя наскрипку. – По нему можно определить дату. К тому же нижняя дека состоит издвух кусков – я видела шов. Итальянское дерево.

– Нет, – сказал он. – Хотямногие другие скрипки были сделаны из итальянской древесины. – Емупришлось прочистить горло, чтобы смочь хоть как-то заговорить. – Этобольшая скрипка, да, ты права, она называется «stretto lungo». – Онговорил почти ласково. – Ты столько всего знаешь, столько подробностей оБетховене и Моцарте, и ты плачешь, вцепившись в подушку, когда слушаешь ихмузыку…

– Я слушаю, слушаю, – заверилая. – Не забудь и про русского сумасшедшего, как ты столь нелюбезно егоокрестил. Моего Чайковского. Ты играл его довольно неплохо.

– Да, но какую пользу тебе принесли всетвои знания? Ты зачитала до дыр письма Бетховена и Моцарта, бесконечно вникаешьв постыдные подробности жизни Чайковского – но что это тебе дало? Что ты собойпредставляешь?

– Эти знания не дают мне скучать, –произнесла я медленно и спокойно, обращаясь не столько к нему, сколько к самойсебе, – в той же мере, что и ты.

Я наклонилась над скрипкой совсем близко. Светот люстры был скуден, но я смогла разглядеть сквозь эфу клеймо – круг, буквы ASи год, четко выведенный, как он и говорил: «1690».

Я не поцеловала скрипку, даже подумать об этомне могла, это выглядело бы вульгарно. Мне просто хотелось подержать ее в руках,прижать к ключице… По крайней мере, я знала, как это сделать: обхватитьпальцами левой руки ее гриф.

– Не смей.

– Ладно, – со вздохом согласилась я.

– У Паганини было две скрипки АнтониоСтрадивари, когда я с ним познакомился, но ни одна из них не могла сравниться сэтой…

– Так ты и его знал?

– О да, можно сказать, он, сам того неподозревая, сыграл роковую роль в моем падении. Он так и не узнал, что со мнойстало. Но я за ним наблюдал сквозь темную завесу, наблюдал раз или два, большене смог вынести, и время больше не имело естественных мерок. Но у него никогдане было такого прекрасного инструмента, как этот…

– Понятно… а у тебя их было двадцать.

– В отцовском доме, я же тебе говорил.Вспомни прочитанное. Ты ведь знаешь, какова была Вена в те дни. Ты знаешь окнязьях, владевших личными оркестрами. Не будь такой тупой.

– И ты умер ради этой скрипки?

– Я бы умер ради любой из них, –ответил он, оглядывая инструмент. – Я почти что умер ради всех них. Я… Ноэта скрипка была моей, по крайней мере так считалось, хотя, разумеется, я былединственным сыном, а скрипок было много и когда-то я играл на всех.

Рассказ, видимо, его забавлял.

– Ты в самом деле умер из-за этойскрипки?

– Да! И из-за страстного желания игратьна ней. Родись я бесталанным идиотом вроде тебя, такой же заурядной личностью,я бы сошел с ума. Удивительно, что с тобой этого не случилось. – Видимо,он тут же пожалел о сказанном, потому что посмотрел на меня, словно извиняясь,и добавил: – Но не многие могут слушать как ты. Нужно отдать тебе должное.

– Благодарю, – сказала я.

– Не многие способны понять язык музыкитак, как ты.

– Благодарю, – прошептала я.

– Не многие стремились… к таким широкимгоризонтам. – Он казался удивленным, когда смотрел почти беспомощно наскрипку. Я промолчала. Он расстроился и уставился на меня.

– А что смычок? – спросила я,внезапно испугавшись, что скрипач уйдет, снова уйдет, исчезнет из мести. –Великий Страдивари и смычок изготовил?