Скрипка - Энн Райс Страница 39

Запах чистоты. Море и ветер порождаютчудеснейший аромат чистоты, но в то же время все, что мелькает под поверхностьюморя, может издавать зловоние смерти, если его извлечь на песчаный берег.

Я шла быстрее и быстрее, внимательно глядя наразбитые кирпичи и сорняк, растущий между ними.

Мы дошли до моего фонаря, слава Богу, моегогаража, но никаких открытых ворот там не было. Те ворота, через которые ушламама навстречу своей смерти, давно убрали – старые деревянные створки,выкрашенные зеленой краской и прилаженные под кирпичной аркой.

Я постояла не шевелясь. До меня по-прежнемудоносилась музыка, но уже издалека. Она предназначалась для тех, кто находилсяпоблизости от него, такова была его природа, как я с удовольствием обнаружила,хотя мне бы хотелось лучше понимать, что все это означает.

Мы прошли до Сент-Чарльз-авеню и направились кцентральному входу. Лакоум открыл для меня ворота и придержал тяжелые створки,то и дело норовившие ударить входящего и сбить с ног прямо на мостовую. НовыйОрлеан ненавидит вертикальные линии.

Я поднялась по лестнице и зашла в дом. Лакоум,должно быть, отпер дверь, но когда он это проделал, я не заметила. Я сказалаему, что послушаю музыку в гостиной, и попросила запереть все двери.

Для него это было привычное дело.

– Вам-не-понравился-ваш-друг? – спросилон басом, произнося все слова как одно, так что мне понадобилось несколькосекунд, чтобы понять, о чем речь.

– Мне больше нравится Бетховен, –ответила я.

Но тут сквозь стены проникла его музыка.Теперь она лишилась своего красноречия и силы и походила скорее на жужжаниепчел на кладбище.

Двери в столовую закрыты. Двери в коридорзакрыты. Я просмотрела диски, которые теперь были расставлены строго поалфавиту.

Солти. [16] Девятая симфонияБетховена, вторая часть.

Через секунду я поставила диск впроигрыватель, и литавры наголову разбили скрипача. Я сделала погромче, изазвучал знакомый марш. Бетховен, мой капитан, мой ангел-хранитель.

Я вытянулась на полу.

Люстры в этих гостиных были маленькими и безпозолоты – в отличие от тех, что висели в холле и столовой. У этих люстр былитолько хрустальные и стеклянные подвески. Как приятно лежать на чистом полу ирассматривать люстру с тусклыми лампочками в виде свечей.

Музыка его уничтожила. Марш длился бесконечно.Я нажала кнопку на проигрывателе, чтобы повторять только эту дорожку диска. Язакрыла глаза.

«А что ты сама хочешь помнить? Пустяки,глупость, забавы».

В молодости я без конца мечтала под музыку;всякий раз представляла людей, вещи, события и так увлекалась, что буквальносжимала кулаки.

Но не теперь; теперь это была только музыка,заразительный ритм музыки и какая-то одержимость идеей подниматься на вечнуюгору в вечном лесу, но видений не было, и, обретя покой в этой грохочущейбесконечной мелодии, я закрыла глаза.

Он не заставил себя долго ждать.

Может быть, я пролежала на полу около часа.

Он вошел сквозь запертые двери, которые за егоспиной дрогнули, и мгновенно материализовался, сжимая в левой руке скрипку исмычок.

– Ты ушла посреди выступления! –возмутился он, заглушая музыку Бетховена.

Он двинулся на меня, громко и грозно топая. Яоперлась на локоть, затем села. Перед глазами все поплыло. Свет падал на еголоб, на темные ровные дуги бровей, из-под которых он недобро взирал на меня,прищурившись; вид у него был зловещий.

Музыка продолжалась, захлестывая его и меня.

Он пнул проигрыватель, так что тот взревел.Тогда он вырвал вилку из стены.

– Очень умно! – сказала я, едвасдерживая торжествующую улыбку.

Он задыхался, словно долго бежал, а можетбыть, от усилия оставаться реальным, или от игры для публики, или оттого, чтоон проник невидимым сквозь стены, после чего ожил в пылающем огненномвеликолепии.

– Да, – презрительно бросил он,глядя на меня.

Волосы упали ему на лицо темными прямымипрядями. Две тонкие косички расплелись и утонули среди длинных локонов, пышныхи блестящих. Он начал наступать на меня с явным намерением испугать. Но я лишьвспомнила одного старого актера, да, очень красивого, с тонким носом и колдовскимвзглядом. Скрипач обладал той же темной красотой Оливье [17] изэкранизированной пьесы Шекспира. Оливье играл уродливого злобного колдуна,короля Ричарда Третьего. Такая неотразимость бывает только если красота иуродство сливаются в одно целое.

Старое кино, старая любовь, старая поэзия,которую никогда не забыть. Я рассмеялась.

– Я не горбун, я не урод! – выпалилскрипач. – И я не актер, играющий перед тобою роль! Я здесь, рядом!

– Так мне кажется! – ответила я и,сев прямо, натянула юбку на колени.

– «Не кажется, сударыня, а есть. Мне„кажется“ неведомы». [18] – Он в насмешку заговорил со мноюсловами Гамлета.

– Ты переоцениваешь себя, – ответилая. – У тебя талант к музыке. Не попади во власть исступления! –продолжила я, воспользовавшись приблизительной цитатой из той же самой пьесы.

Ухватившись за стол, я поднялась. Он бросилсяна меня. Я чуть было не отступила, но только еще крепче ухватилась застолешницу, глядя ему прямо в лицо.

– Призрак! – выпалила я. – Весьживой мир смотрит на тебя! Что тебе понадобилось здесь, когда ты способензавоевывать толпы? Все они будут внимать тебе.

– Не зли меня, Триана! – сказал он.

– А, стало быть, ты знаешь мое имя.

– Не хуже тебя. – Он повернулсясначала в одну сторону, потом в другую и подошел к окну, где под кружевнымизанавесками плясали вечные огоньки автомобильного потока.

– Не стану говорить, чтобы тыушел, – сказала я.

Он по-прежнему стоял ко мне спиной и лишьподнял голову.