Три момента взрыва - Чайна Мьевилль Страница 35

А все потому – да не обижайся ты, просто послушай, – что твое королевство очень маленькое.

Ведь ты – чистая вода, я угадал? Пресная вода и плодоносящие деревья? Леса, полные дичи? Улицы твоего города – это тоже ты?

В этой старой башне пять комнат. Сначала по винтовой лестнице высотой с дерево попадаешь снаружи в караульню, потом в оружейную, потом в такие же комнаты, как наша, – они расположены одна над другой, и во всех гуляет ветер, чем выше, тем сильнее. В каждой массивная деревянная дверь, такая тяжелая, что стены вздрагивают, когда захлопываешь ее за собой.

Наша комната посредине. Две другие пусты. В той, что под нами, сплю я. В верхней нет ничего, кроме мусора.

Были времена, когда ни в одной из трех комнат не держали пленников, но были и другие времена, когда ни одна не пустовала. Видишь, тут в стенах ниши. Много лет назад – так давно, что солдаты, которые сейчас внизу, тогда еще даже не родились, – город начал расползаться во все стороны, поглощать все, что попадалось ему на пути, и брать отовсюду заложников. Наши отряды проносились сквозь чужие города словно смерч, сметали их оборону, облагали данью, устанавливали в них свои законы, а потом, чтобы обеспечить покорность их жителей, забирали с собой таких, как ты.

Так что внизу не раз обитали боги или богини городов, славившихся своими мастерами-резчиками по дереву, или какие-нибудь боги – покровители младенцев. А наверху однажды жил ящероголовый ужас, бог войны. Опять же, не в обиду тебе будь сказано, сделан он был лучше, чем ты. Крылья у него были из золота, украшенные черной эмалью и ляпис-лазурью. В правой руке он сжимал палицу. Левой давил птиц и крошил кости. Очень красивый, тонко сработанный, драгоценные камни так и сверкали на нем.

Я и за ним тоже присматривал. Без любви, конечно, но и без злобы. Просто я хорошо делаю свое дело, надо отдать мне справедливость. Разве я не устраиваю тебе воскурений каждое утро и каждый вечер?

Неважно, что с ним случилось. Его люди – зачем они не сложили оружие, зная, что он у нас? Что их бог войны больше не с ними? Теперь их город тоже принадлежит нам.

А ты чувствуешь свой народ? Чувствуешь, как поклоняются тебе твои люди? Что они делают – грустят? Рвутся в бой? Или боятся тебя? Достигают ли тебя их молитвы?

Смотри, солнце опять садится – кто-то другой держит его в своей длани. Только не рассказывай жрецам, что я это говорил. Хотя кому какое дело, что там бормочет в своем углу одинокий старик? Солнце уходит, остаются лишь тени, подобные гигантским камням.

Как ты? Одинок? Или одиночество тебе по вкусу?

Можешь не отвечать.

Знаешь – не сочти мои слова за жестокость, просто я слишком стар, чтобы говорить неправду, – но я смотрю на тебя и вижу, в чем твоя беда.

Ты не страшный. И дела твои, надо сказать, так себе.

Много разных богов перебывали тут у нас, наверху, попадались и такие, которых мне было не поднять в одиночку, а ведь я был когда-то силен, не то что сейчас. Они были одного роста со мной, закованные в тяжелые металлические панцири, а драгоценностей на них было столько, что и не счесть.

Нет, я не говорю, что ты тут самый примитивный. Однажды наши войска захватили деревню – правда, ее жители называли ее городом, ну тут уж я извиняюсь: кучка хижин среди болотных топей, на опушке мертвого леса. Солдаты захватили их божка и привезли сюда, чтобы держать их в подчинении.

Я жалел его. Он был из дерева и глины, размером с мою руку, и такой потертый, что и не разобрать было, кто он или что. Возможно, когда-то у него была бронзовая маска, но это было давно. Он смотрел на меня тусклыми зелеными камешками глаз. Да нет, из гальки, из простой полированной гальки. Прямо сердце кровью обливалось.

А они любили его, своего бедного болотного божка. Они его любили и, точно тебе говорю, не знали, как им быть, – глядя на него, я видел их смятение. Они гадали, то ли им сдаться и попросить своего бога назад, то ли продолжать сражаться – они тогда еще вели против нас партизанскую войну: разбили в своем мертвом лесу лагерь и стреляли в наших солдат с верхушек ни на что больше не годных деревьев-призраков.

Я кормил его дымом так же усердно, как кормлю тебя. Они, разумеется, сдались.

Наши жрецы вернули его им. Со всем должным почтением. Маленький уродец. Надеюсь, он хорошо правит своим клочком мокрой земли и дает своему народу достаточно рыбы.

Так что не буду утверждать, что ты самый слабый бог из всех, за кем мне доводилось приглядывать. Я ведь всего тебя простучал ногтями. На тебе довольно толстый слой металла с изрядной примесью золота. Агаты на твоем лице невелики, но искусно отшлифованы. Резьба по кости просто изысканная.

Но все равно, ты мал, и родина твоя тоже. Не сочти за оскорбление. Твои люди хотя бы поклоняются тебе? Освободить тебя они не могут. Глядя на тебя, можно подумать, что ты у них приставлен надзирать за чисткой каналов. То-то они, наверное, заросли теперь без тебя. Извини. Такое поклонение, наверное, только раздражает.

Я говорю тебе это для того, чтобы ты мог передать мои слова своим людям, тем, что оплакивают тебя в твоем храме.

Пошли им сны. Ведь то, что ты посылаешь отсюда в направлении запада, это сны? Или летучие мыши? Вели своим людям сдаться, пусть они ведут себя смирно, платят дань. Им не будет плохо. Зато они смогут прийти и забрать тебя.

Я знаю, что ты добрый. Спасибо тебе за это, ты ведь не можешь запретить мне говорить тебе спасибо. Я здесь уже давно и вижу тебя каждый день. Я знаю, что ты суров и даже ревнив, и все же я знаю, что ты добр ко мне. Для этого не нужны слова. Ты – добрый бог.

Бывает, солдаты со мной разговаривают, они не злые. Иногда мы сидим вместе, они расспрашивают меня о тех, кто был тут раньше, и сами рассказывают мне, что творится в городе. Я готовлю им еду, наливаю вино; бывает, они и мне чуток плеснут, разбавленного, с водой или с молоком.

Выйди я из башни на улицу и ступи обеими ногами на здешнюю землю – что мне запрещено, – то им пришлось бы исполнить приказ, и мне кажется, они сделали бы это без радости. Плакать, конечно, тоже не стали бы, просто сказали бы что-то вроде: «Эх, старый раб! Зачем ты так? Что вот теперь с тобой делать?» или «Эх, старик! Жалко мне тебя!» Да и потом, заваливая меня камнями или попросту спихивая мое тело в канаву, добавили бы что-нибудь в таком духе. Может, кто и расчувствовался бы, не знаю.

А вдруг бы они задумались: «Неужто он был несчастлив?» Иногда я говорю им о своих старых печалях – сколько бы я ни твердил себе: «Нет, это все твое, вот и держи это при себе, других твои несчастья не касаются, им не надо знать», – все равно иногда вырывается. Трудно все время молчать. Так что, может, кто-нибудь из них скажет: «Когда-то у него был сын, а теперь его самого больше нет» или «Что-то было у него на сердце, у бедного старого раба».

И они вспомнят историю о том, как одного человека забрали из дома, от жены и младенца, когда все только началось. Забрали из селения, которое называло себя городом ради того, чтобы иметь собственного божка. Они с божком и ушли оттуда вместе: бог – как заложник, человек – как раб.