Кошки говорят "мяу" - Феликс Сарнов Страница 31

(в предвкушении?.. Или от страха, что не достанется?..)

плоскомордый ублюдок.

Злоба, добравшись до матки вдруг физически распирает ее и… Выплескивается во влагалище, где начинает… О, Господи! Это уже не злоба, не… Не просто какое-то ощущение, не эмоция, а… Во мне, там, что-то растет! Растет, рвется наружу, и сейчас оно…

Я приподымаю голову и скашиваю расширившиеся от ужаса, едва не выпрыгивающие из орбит глаза на свой голый живот, на треугольник рыжих волос и ниже… Резкая боль рвет меня там изнутри, из распахнутых ног на красный песок выплескивается густая струйка темно-красной крови и моментально уходит в этот песок, сливается с ним, всасывается в него, становясь этим самым песком, а вслед за ней из выворачивающегося от боли наизнанку влагалища

(я инстинктивно работаю мышцами живота, как меня давным-давно, тыщу лет назад, в какой-то другой жизни учили перед родами…)

каким-то винтообразным движением выныривает… Вырывается… Вылетает…

Черная скользкая тварь в четверть метра длиной и сантиметров десяти в диаметре,

(Господи!.. Как она могла там поместиться!.. Она же порвала мне там все, и я сейчас сдохну!..)

похожая на какую-то отвратительную рыбину… Нет! На тупорылую пиявку!

«Пиявка» стремительно скользит к застывшим в шоке Хорьку и Плоскомордому. До них самое больше метров пять, и «пиявка» одолевает это расстояние очень быстро,

(она не извивается, двигаясь вперед, словно у нее там внизу какие-то… плавники или… Лапки!..)

только еще быстрее, намного быстрее она…

РАСТЕТ!!.

И когда поседевший за несколько секунд Хорек раскрывает рот в беззвучном крике, свое тупое рыло к нему задирает огромная, в человеческий охват, черная гадина, чей другой конец

(хвост?.. Или что там бывает у таких…)

шевелится всего в нескольких сантиметрах от моих раскинутых ног.

Гадина распахивает свою па… Нет, это не пасть, просто ее удлиненное тупое рыло распахивается в обе стороны, как створки шкафа, она издает резкий, отвратительно верещащий вопль, тут же перешедший в вой, поворачивает рыло набок, одновременно метнувшись всем туловищем вперед и вверх — прямо к горлу Хорька. При этом ее извивающийся неподалеку от моих ног «хвост» остается на месте — значит, в этом броске она не двинулась, а просто еще выросла, удлинилась, как-то механически отмечаю я у себя в мозгу, но додумать эту мысль до конца не успеваю. Створки рыла этой твари смыкаются на глотке Хорька, и… На красный песок падает круглый предмет — его башка — и застывает там, словно снежный ком. Белые, как мел, волосы скрывают от меня его лицо и обрубок откушенной шеи, из которой, наверняка, тугой струей бьет кровавый фонтан, но я этого не вижу, а просто знаю, что струя крови уходит в красный песок, сливается с ним, всасывается в него, словно песок пьет эту кровь, как выпил мою, выплеснувшуюся из моей распахнутой vagina перед вынырнувшей оттуда же…

Плоскомордый делает какое-то судорожное движение руками, словно пытается взмахнуть ими и взлететь. Впившаяся створками своей пасти в завалившееся на песок туловище Хорька тварь

(она жрет его!.. Жрет Хорька!.. Вернее, то, что секунду назад было Хорьком…)

даже не сдвинула свое рыло в его сторону, только ее «хвост» приподнялся, покачиваясь, и… Резко рванулся к Плоскомордому, и со страшной силой как таран, ударил его в грудь. Звука не слышно ни от удара, ни из его распахнувшегося за мгновение до удара рта — черного провала, окаймленного синевато-белой ленточкой губ, — но на груди остается такая чудовищная вмятина, что у меня нет ни малейших сомнений: он стал трупом еще до того, как бесформенным кульком рухнул на песок.

Жуткая злобная радость, охватившая меня в тот момент, когда голова Хорька брякнулась снежным комом на песок, исчезает, уступив место ужасу, по сравнению с которым мой прежний страх, толкавший меня вперед по песку до всего этого кошмара, кажется просто детской боязнью темноты. В голове маленьким затравленным зверьком бьется только одна мысль: уйти, вырваться отсюда любой ценой, любым способом, хоть бы даже быстрым и безболезненным концом — смертью… Господи, смерть — безболезненная и быстрая — была бы желанным избавлением, и я молю сама-на-знаю-кого, чтобы сам-не-знаю-кто скорее дал мне ее, но…

Под всем этим ужасом, где-то в глубине уже начинающего вырубаться от дикого страха сознания, я чувствую… Нет, я знаю, что кто-то… Нет, что-то по-прежнему рассматривает меня и все, что здесь происходит — с равнодушным любопытством наблюдает за мной, за черной тварью, жрущей тело Хорька, за валяющимся рядом с ними трупом Плоскомордого. И хотя холодным глазам этого чего-то в общем-то все равно, чем все это закончится, тот, кому

(или то, чему…)

принадлежат эти глаза, легко мог бы…

И уже ни на что не надеясь, я мысленно изо всех сил рвусь к этому… Этому чему-то,

(чему-то большому… чему-то огромному…)

ни о чем не моля, а просто желая быть поближе к нему перед концом, и…

Последнее, что я ухватываю краешком вырубающегося зрения, это какая-то огромная серая тень, заслонившая тусклый багровый круг, висевший наверху в пустоте…

И последнее, что до меня доходит, что я понимаю краешком почти вырубившегося сознания, это… Эта тень… ее форма… Это же…

Громадная звериная лапа

(толще телеграфного столба… Намного толще!..)

с выпущенными когтями, похожими на огромные серповидные бритвы, на которых тусклыми искорками вспыхивают багровые блики — отражения заслоненного «лапой» красного диска.

Потом…

Темнота.