Ведуньи - Элизабет Ли Страница 30

– Да, конечно, – говорю я. – Давай наперегонки? Я в два раза больше тебя соберу. И в два раза быстрее.

– Да? Ты уверена?

– Еще бы!

Он бросается в лес и с такой скоростью начинает собирать топливо, что я буквально замираю на месте. Впрочем, я уже и так дала ему фору, так что, подобрав юбку, с криком бросаюсь следом за ним.

Вообще-то сейчас неподходящее время для сбора сухого валежника: слишком много травы, да и живые ветки слишком тонкие и сырые. И все же глаз у меня наметанный. Я набираю целую охапку совсем тонких веточек, которые и ломаются легко, и достаточно хрупкие, чтобы огонь сразу занялся. А потом нужно заглянуть в чащу – там, под кроной густых ветвей, защищающих и от солнца, и от дождя, наверняка найдется какое-нибудь старое дерево, рухнувшее еще зимой.

Я бегаю по лесу, задыхаясь, смеясь, но по-прежнему самым серьезным образом собираюсь доказать, что в этом деле я лучшая. Дэниел тоже стрелой носится среди деревьев, глаза у него так и горят.

Пожалуй, я собрала слишком большую охапку, мне столько и не снести. Я роняю столько же, сколько подбираю. Вернувшись со своей добычей на берег реки, я вижу, что он натаскал целую гору топлива. Я смотрю на нее и бросаю рядом свою охапку. Ну что ж, он тоже отлично поработал, но победила все-таки я!

– Мы оба постарались на славу, – говорит он.

Я возмущена:

– Ничего подобного! У меня больше. Давай посчитаем.

Но он смеется и поднимает руки вверх, готовый сдаться:

– Не стоит. Я уверен, что выиграла ты.

Он осторожно вынимает у меня из волос застрявший там листик, и как-то так получается, что он словно украл у меня мою победу – причем именно благодаря тому, что так легко сдался. Присев на корточки, он складывает самые тонкие веточки «колодцем», что, вынуждена я признать, свидетельствует о его умении. Я с трудом сдерживаю себя, так мне хочется самой все сделать и показать ему, что и я это умею. Он высекает искру, поджигает сухую солому, которую принес с собой, и начинает аккуратно подкладывать в крошечный костерок тонкие веточки. Разгорающееся пламя высвечивает угол его щеки и часть подбородка.

Подняв на меня глаза, он замечает:

– Какая ты серьезная!

– Ты, кажется, говорил, что принес какую-то еду? – не выдерживаю я. Я просто не в состоянии больше ждать, уж больно хочется есть.

Он вскакивает, бежит к опушке, приносит узелок с едой и гордо его разворачивает. Там оказывается каравай хлеба, самого лучшего, с гладкой румяной корочкой, у него даже нижняя корка не подгорела, а нам обычно достаются именно такие корки, подгоревшие дочерна. А эта хлебная корочка чудесного золотистого цвета, мне такой хлеб и видеть-то еще не доводилось. Дальше он извлекает из узелка масло – роскошь, какой я не ела с тех пор, как мы уехали из деревни, хотя моментально вспоминаю его вкус, – сыр, холодное мясо и редиску. Я устраиваюсь поудобней, лицом к костру, и прислоняюсь спиной к большому камню.

Сдерживаться ужасно трудно, хочется поскорей сунуть в рот все, что передо мной разложено. Я утираю губы и спрашиваю:

– Неужели ты все это из дома принес?

– Ну да.

– А они не будут против?

Он улыбается:

– Они не узнают.

Этого я просто не могу себе представить. Как можно незаметно унести целый каравай хлеба, кусок мяса да еще сыр и масло?

– Вот, держи, – и Дэниел, отломив кусок хлеба, буквально окунает его в масло и подает мне.

Я действительно какое-то время держу его перед собой, словно пытаясь оттянуть сладостный миг, а заодно и показать, что не так уж я и голодна и такая еда мне вовсе не в новинку. Дэниел ест неторопливо, без жадности, и я стараюсь ему подражать.

О, как чудесен вкус настоящей еды! Как она приятна моим устам! Хруст хлебной корочки, нежность мякоти, глубокий земной аромат ржаной муки, солоноватый привкус масла. Дэниел потчует меня всем по очереди – ломтиками холодного мяса, кусочками твердого сыра, острой редиской. И я все с удовольствием пробую, позволяя своему языку неспешно насладиться этой неземной пищей, и смахиваю с губ крошки.

– Хорошо! – говорю я, прикрывая рот рукой, чтобы не показывать ему, с какой жадностью я жую и глотаю.

– Но самое лучшее я приберег напоследок.

Что же может быть лучше? Вряд ли такое возможно. А Дэниел снова идет на опушку леса и приносит еще один узелок, поменьше. По дороге он успел уже наполовину его развернуть, и, когда он садится рядом со мной, я вижу, что это пирог, но с какой-то совершенно незнакомой мне начинкой. Там два огромных ломтя, и один из них он передает мне со словами:

– От этого пирога с ума сойти можно.

Мне тоже так кажется.

Я с восторгом нюхаю пирог и ловлю взгляд Дэниела, исполненный ласки и нежного веселья, а потом откусываю сразу огромный кусок, чтобы скрыть, до чего я неловко себя чувствую.

Ничего подобного я никогда в жизни не пробовала. Утонченная сладость, слабый аромат розы… Я даже глаза закрываю – мне кажется, что все это вот-вот исчезнет, – и пытаюсь представить себе, как это, должно быть, хорошо, когда жизнь так легка, когда у тебя всегда есть теплая чистая постель, и достаточно одежды, и сытная еда. И что-нибудь особенно вкусное – например, такой вот пирог. Но ведь я же избрана. Мне уготована совсем другая жизнь.

– Тебе нравится? – спрашивает Дэниел.

Я с полным ртом бурчу нечто в высшей степени одобрительное; я не в состоянии говорить, поскольку только что снова набила рот пирогом.

– Я тут еще кое-что для тебя принес, – говорит он. – Если ты… тогда ты так замерзла, что я… и, наверное, тебе…

Он снова идет на опушку и возвращается с тем самым загадочным куском серой ткани. Он разворачивает его и подает мне, а я сижу, держу его в руках и не знаю, что мне с ним делать.

– Зачем ты мне это даришь? – спрашиваю я.

– Это шаль моей матери, – говорит он так тихо, что я едва его слышу. – Только теперь ее уже никто не носит.

Уже стемнело; костер плюется искрами в ночную тьму. В деревне сейчас уже гасят свечи и ложатся спать. Никто не потревожит наш маленький речной мирок.

– Ты, должно быть, тоскуешь по ней, – говорю я.

Он смотрит в огонь, на лице его сменяют друг друга свет и тени; мне кажется, что сейчас в углях костра ему видится некая иная жизнь, в которой его мать по-прежнему жива.

– Я ее совсем не знал, – говорит он.

На самом деле я не совсем об этом спросила, но я не настаиваю. Лишь пытаюсь уточнить:

– Она умерла, когда ты был маленьким?

– Она умерла, рожая меня.

Просто удивительно, что его отец так и не нашел себе другую жену; он ведь человек богатый, наверняка имелось немало желающих за него выйти, он вполне мог бы выбрать кого-то.