Ведуньи - Элизабет Ли Страница 29

Каждое утро я говорю себе: нет, к реке я ни за что не пойду! Но в полдень обязательно потихоньку выскальзываю из дома и проверяю, нет ли на ветке знакомого камня. «Вот и хорошо», – говорю я, если его там нет, а глаза у меня щиплет просто от ветра, и вовсе я не плачу.

Наконец я все-таки обнаруживаю там ведьмин камень; он висит между ольховыми сережками на тонкой полоске ткани, продетой в дырку.

«Никуда я не пойду!» – говорю я себе, но камень с ветки все-таки снимаю.

* * *

Он ждет на берегу реки. Смотрит на воду, и у меня есть возможность немного понаблюдать за ним исподтишка. Острые побеги молодой травы у меня под ногами уже успели стать мягкими, напитавшись влагой. Вот бы войти в реку и навсегда смыть ту отметину на моем теле, а потом выплыть к другому берегу совсем иной, чистой и обновленной. Интересно, какой я тогда могла бы стать? Наверняка более чистой, это уж точно. Причем во всех отношениях. Это была бы моя улучшенная версия. И я страстно жажду такого перерождения.

Но понимаю, что мечты мои беспочвенны. Ничего у меня не выйдет. Один-единственный вечер не сломит ту хрупкую зависимость, которую мама выстроила между нами и деревней. Я гоню мысли о матери. Но это не предательство.

Дэниел оборачивается и смотрит прямо на меня, хотя я так и не издала ни звука. Потом он как-то неуверенно машет мне рукой и той же рукой проводит по волосам. И мне вдруг становится неловко. Я уже жалею, что все-таки решила прийти сюда. Но все же подхожу к нему. Я так и не поняла, что он во мне нашел, ведь мы с ним разного поля ягоды, и наши жизненные пути никак не должны были бы пересечься.

А он так искренне улыбается, когда я к нему подхожу, протягивая ведьмин камень, что меня еще сильней охватывает смятение. Сначала мы оба молчим, не зная, с чего начать, а потом одновременно начинаем говорить:

– Вот, я принесла… это помогает…

– Я так рад, что ты пришла!

Я протягиваю горшочек с целебной мазью, но рука у меня какая-то застывшая, неживая.

– Ты смазывай… – Все слова куда-то подевались, и я просто указываю на свой лоб.

Он берет горшочек.

– Спасибо. – Он нюхает зелье, даже палец в горшочек сует.

– Это ромашка и тимьян, – поясняю я.

Он пытается на ощупь смазать поврежденную бровь, но на рану мазь почти не попадает, и я начинаю смеяться, а потом отбираю у него горшочек. Теперь я уже чувствую себя с ним совершенно свободно, хотя абсолютно не понимаю, отчего это.

– Дай-ка лучше я. – И я, не задумываясь, быстрыми ласковыми движениями наношу мазь на поврежденную бровь, как если бы передо мной была Энни. – Ну вот.

– Спасибо. А это ты… Кто эту мазь приготовил? – спрашивает он.

– Моя мать.

Он кивает.

– А как… она поживает? Чем теперь занимается?

Я пытаюсь понять тайный смысл его вопросов, но, по-моему, я не расслышала в них ни капли подозрительности. И я снова вспоминаю, как тогда, при нашей первой встрече, он испугался, когда понял, кто я такая, а меня словно кнутом ожгли. А что, если все это просто обман? Что, если он таким образом пытается заставить меня признаться в нашей вине? Это, во всяком случае, объяснило бы, почему он проявляет ко мне такой интерес. Но я стою рядом с ним и не чувствую ни капли опасности, ни капли лжи в его словах. Я испытываю к нему полное доверие. Не знаю почему. Он наклоняется ко мне, ему явно интересно, что я отвечу.

– Исцеляет понемногу, – говорю я. Да, иногда исцеляет. Но чаще, намного чаще – насылает порчу или проклятия. Особенно если ей могут за это хорошенько заплатить. И уж точно не оставит без наказания того, кто обидит или оскорбит ее или ее детей. А еще она варит любовные напитки для тех, к кому его избранник или избранница не испытывают тех пылких чувств, каких хотелось бы. Между прочим, обыкновенный отвар из семян мака способен принести душе огромное облегчение, а заодно дает возможность увидеть такие картины, которые, как считается, можно создать разве что с помощью колдовства.

– Но ведь целительство – это настоящее искусство, – задумчиво говорит он.

Да. И я родилась на свет, чтобы этим искусством овладеть. Но мне жжет душу смесь тоски, стремления к совершенству и дурных предчувствий.

– Маму ее бабушка всему научила, – поясняю я.

– Знаешь, я на этот раз подготовленным пришел, – говорит он. – Посмотри-ка. – Он берет меня за руку, и мы поднимаемся по берегу к самой опушке леса. Друг на друга мы почти не смотрим и делаем вид, что за руку он меня взял только для того, чтобы отвести, куда нужно.

Под защитой ольховых ветвей лежат его сапоги, шляпа, какой-то свернутый кусок серой материи, узелок с едой, кремень и огниво. Он с такой гордостью показывает мне все это, словно там сложена груда золота.

– Видишь? Сегодня мы разожжем костер и устроим настоящий пир.

– Пир? – Я глотаю слюну. Интересно, что за угощение он мне предложит? С утра мне довелось съесть только плошку жидкой овсяной каши на воде, сдобренной горсткой вареной крапивы и съедобных ракушек.

– Я захватил всего понемножку, но это потом. Сперва давай костер разожжем.

Оглядевшись вокруг, я вижу только свежую зеленую траву, уже довольно высокую. Сомневаюсь, чтобы ему удалось так быстро разжечь здесь костер. И вообще меня гораздо больше интересует принесенная им еда, но я не хочу выдавать свои тайные мысли и говорю:

– Эта трава не загорится.

А он вытаскивает горстку сухого сена из кучки своих вещей и показывает мне:

– Я же сказал, что пришел подготовленным! – Вид у него настолько самодовольный, что я пытаюсь несколько его отрезвить и делаю вид, будто на меня это не произвело ни малейшего впечатления. Только у меня ничего не получается. А костер был бы очень даже кстати: к вечеру похолодало, с реки дует ветер, и руки у меня совсем замерзли. – Но дров, конечно, собрать придется, – говорит он с таким видом, словно я никогда в жизни костра не разжигала. Ну да пусть его.