Сибирская жуть-7 - Андрей Буровский Страница 3

Если вы проедете все пространство Хакасии до подножия Саянских гор, до Абакана и Минусинска (а на это уйдет у вас несколько часов, почти весь день, и громадность Сибири вы познаете на собственном опыте), это ощущение юга у вас очень усилится.

Всего три градуса широты от Красноярска — а солнце стоит непривычно высоко, все залито пронзительным светом; ассоциации скорее с Украиной, с югом России, с какими-то казачьими краями. А деревья огромные, гораздо выше, чем под Красноярском. Тополя — как баобабы, под кроной которых скрывается весь деревенский дом, я видел такие разве что под Киевом да под Воронежем.

На холмах бродят огромные тени облаков, и вид у этого вполне мирный… Пока не надвинется хмарь. Вот она надвинулась почти мгновенно, и непонятно даже — это от движения машины или сама собой идет мглистая стена непогоды. С ревом обрушивается сплошная стена дождя, водитель тормозит— и все равно дворники не справляются. Об машину, об стекло, об трассу колотятся капли, как будто взрываются от ударов, во все стороны с силой летят фонтанчики. Не сразу успеете вы закрыть окно, и удивитесь— дождевая вода здесь теплая, как не во всякой реке. Тоже яркая примета юга! Минут пять — и дождь уже прошел, стало парить. Потоки воздуха колыхаются, поднимаясь вверх вместе с водяным паром. Местность становится словно бы непрозрачной… Но скоро вы будете ехать там, где никакого дождя вообще не было.

А еще заметна близость гор. И реки мелкие, с каменистым дном. Только углубляется река, а внизу идет уже твердое каменное основание, и реки петляют по нему — порожистые, мелкие, извилистые, неспокойные.

В деревнях тоже три пролета в ограде — из дерева, а один — из плитняка. То ползабора из плитняка, то даже целая стена дома. Значит, камня много, и он дешев.

В маленьком городке Минусинске, где даже от самого центра видны деревянные частные дома, где от Красноярска (тоже не светоча цивилизации) расстояние такое же, как от Москвы до Петербурга, вы уже можете почувствовать себя в страшной глуши — если вы не привыкли.

Но ваш путь лежит еще дальше, опять надо ехать от Минусинска на север. Вот село Каратузское и деревни района — это и правда самая что ни на есть глубинка. Даже машины движутся тут медленнее, а уж люди ходят, словно под слоем воды. Никто никуда не спешит. В Минусинске много хорошо одетых, веселых ребят и девушек. У парней в карманах — радиотелефоны, они пружинисто бегут куда-то. Кипит деловая жизнь — мало знакомая приезжему, но очень похожая на ту, что протекает в Красноярске и во всех малых городах края.

Интересная деталь — даже в самом Каратузском нет магазинов, работающих в вечернее и ночное время. В Ермаковском таких магазинов несколько, тем более их много в Минусинске. И рынок в Каратузском невозможно сравнить с рыночками в других райцентрах — все тут гораздо меньше, беднее, примитивнее. Значит, картофельная линия в экономике здесь куда сильнее, чем валютная.

Здесь люди одеты без претензий, без желания понравиться. На фоне женщин в цветастых ситцевых, но наглухо закрытых платьях странно смотрятся девицы с голым животом. Впрочем, таких девиц немного, и макияж на круглых деревенских физиономиях смотрится дико. Чем более милое и приятное личико — тем более дико, кстати говоря. А мальчиков с радиотелефонами нет совсем.

Даже в Каратузском с его 9 тысячами жителей жизнь течет плавно, лениво. Проехала машина мимо пасущейся коровы. Зевая, прошел милиционер. Промчался мальчишка на велосипеде, за ним бегут еще трое. Все — тихо, провинциально.

Какая глушь! — воскликнете вы. И будете опять очень не правы. Это еще совсем не глушь. Тут есть автобусное сообщение, есть школы, больницы и фельдшерские пункты.

Вот там, где этого нет, — там глушь. Там, где нет ни промышленности, ни крупного, рентабельного сельского хозяйства — там совсем худо. В Каратузском районе особенно много деревень, брошенных на произвол судьбы, — ведь экономика района развалена. Особенно плохо там, где все создавалось вокруг леспромхоза. Теперь добывать лес «невыгодно». Нет средств на любые объекты социальной сферы, нет средств на транспорт.

Ближайший врач оказывается в тридцати, сорока, даже в ста километрах от деревни. Что делать, если внезапно заболел зуб? Вероятно, рвать самим. А что, если приступ печеночной колики? Или микроинфаркт? В июньскую жару, когда дождей почти не выпадает, у кого-то из деревенских стариков обязательно что-то да случится. Вопрос, прямо скажем, невеселый, потому что делать в этом случае нечего. Надеяться на железное здоровье, отлеживаться… А если дело серьезное — помирать. Связи ведь все равно нет.

В древние советские времена от любого леспромхоза и лесхоза до Каратузского три раза в неделю ходил если не автобус, то уж наверняка «будка», то есть, попросту говоря, леспромхозовский ГАЗ-66 с фанерной будкой в кузове и с сиденьями для пассажиров.

Но уже пять лет, как никакая «будка» никуда не ходит.

В те же древние времена каждый день во все даже самые маленькие деревушки ходила машина со свежевыпеченным хлебом, а очень часто и с другими товарами. Но те же самые пять лет назад магазины в деревнях «прихватизировали», а владелец за товарами ездит нечасто и о поездках никого не извещает.

Не говоря о том, что «будка» тоже не всем по карману.

Средневековая отрезанность от всего мира. Отсутствие электроэнергии (нет денег и на это). Полная предоставленность самим себе.

Судьба жителей таких «депрессивных» деревень невесела. Кто мог — давно сбежал и хорошо, если в город. Судьба остальных — отвыкать от благ современной цивилизации, от принадлежности к огромному народу и государству, да заодно и от труда. Может быть, самое страшное — даже не старики, умирающие от болезней, которые и болезнями-то не считаются уже лет сто, со времен земских врачей. Как хотите, сограждане, а я не в силах представить себе ничего страшнее, чем взрослый, здоровый мужик, которому нечего делать, негде приложить себя. В конце концов, даже подворье не забирает всех сил, да и не позволяет обеспечить семью. Люди выходят на трассу пешком или на редких попутках добираются до поселков покрупнее, до райцентра, выносят то ведро огурцов, то несколько пучков лука, то ведра жимолости или голубики. Прокормиться этим невозможно, но можно купить хлеба (ведь и это проблема). А проданное ведро голубики или клюквы позволит пить целую неделю.

Нет, правда, что должен делать обездоленный человек? Тот, кто в расцвете мужских сил не может прокормить семью собственным трудом? Как правило, он начинает пить.

— Мужики из таких деревень — никуда не годные работники, — говорят предприниматели, — они отвыкли работать. Им интереснее мелкие случайные заработки, а не постоянный напряженный труд.

Мне трудно судить, насколько это справедливо, но похоже, что нет дыма без огня. В обездоленных селах люди теряют свое будущее.

В этих местах, если забраться поглубже в тайгу, есть несколько озер, извилистых и глубоких. Это старицы реки, но река ушла от них так далеко, что уже никакой связи нет. Прямо в глухой тайге выходишь на вязкое место, под ногою все сильнее чавкает, и открывается озеро… Хоть даже оно уже открылось— подойдете вы к воде не везде, потому что местами совсем топко, и если не поберечься, можно и провалиться в трясину. К озеру ведут всего несколько тропок, и кончается каждая тропка одинаково: натоптанной площадкой на торфяной черной земле, вросшей в эту землю избушкой с крохотным окошком, зудом от бесчисленных эскадрилий комаров. Здесь же, у избушки, должна, по идее, лежать длинная узкая лодка, сделанная из цельного ствола осины. Но это только по идее, потому что местные жители на рыбалку не ходят.