Сын палача - Вадим Сухачевский Страница 27

— Так то ж из Бутырки, оттуда только ленивый не бегает. А от меня бы ты не ушел…

Их задушевную беседу прервал звонок в дверь.

Вошедшая, весьма миловидная, несмотря на свои пятьдесят с лишком лет, женщина с бриллиантами в ушах и с бриллиантовыми перстнями на всех десяти пальцах была самой известной бандершей Москвы по прозвищу Пчелка. Тоже в свое время Васильцев помог ей избежать 58-й статьи ^[15], которую ей «шил» один лейтенант НКВД, в действительности желая просто-напросто прикарманить ее камушки, и с тех пор между нею и Васильцевым завязалось даже нечто похожее на дружбу. Сейчас она могла оказаться крайне полезной. Пожалуй, даже многоопытный Головчухин не знал об изнаночной стороне жизни столицы столько, сколько эта Пчелка через своих вездесущих «ночных бабочек».

Войдя в гостиную, она лишь кивнула своим старым знакомым, полковнику и Вьюну, затем устроилась в кресле, ожидая, пока Васильцев начнет разговор, ради которого он созвал столько знаменитостей, достала моток шерсти, спицы и, не задавая лишних вопросов, с видом самой добропорядочной в мире женщины принялась за вязание.

Юрий, однако, не спешил начинать, ведь он ждал еще двоих гостей.

Спустя минуту он встречал на пороге моложавого, элегантного мужчину, пахнущего дорогим одеколоном и одетого во все импортное. Это был сотрудник внешней разведки, уже сам, вероятно, забывший собственную фамилию и имя. Что, впрочем, не имело значения; Васильцев называл его Эдуардом Сидоровичем, и это вполне устраивало обоих.

Эдуард Сидорович в действительности был даже не двойным, а тройным агентом, о чем, кроме Васильцева и самого Эдуарда Сидоровича, никто не знал. Это и помогло Юрию, несколько раз избежав почти верной смерти от рук подосланных этим Эдуардом Сидоровичем убийц, в конце концов завербовать и его в свою маленькую армию.

Сейчас Эдуард Сидорович нужен был в особенности! Через свое ведомство он имел возможность узнать об иностранцах, недавно прибывших в СССР. Люцифер должен был быть из их числа.

Тройной агент был предельно точен, как английский лорд, — вошел под бой настенных часов, кивнул остальным, затем сверился со своими часами и сказал:

— Да, двадцать один ноль-ноль. Как и договаривались. Надеюсь, все уже в сборе?

— Нет, ждем еще одного, — ответил Васильцев. — Афанасий что-то запаздывает.

И тут услышал голос этого самого Афанасия, донесшийся из уборной:

— Мене, што ли, чекаете, товарыщ судья? А я вже давно тута. Заскочиу тильки по малой нужди — мóчи нэма. Звиняйте, што бэз звонка.

— Класс! — восхитился Вьюн. — Высший пилотаж! Я — и то не услышал, как он прошмыгнул!

Если бы он получше знал Афанасия, это его удивило бы менее всего. Афанасий Хведорук от рождения обладал способностями поистине удивительными — мог без труда читать чужие мысли на расстоянии до пятидесяти метров, мог взглядом передвигать предметы, мог иногда (правда, обычно такое происходило непроизвольно, от волнения или от задумчивости) взмывать в воздух.

Такие его способности не могли остаться незамеченными. На родной Херсонщине его чуть было не прибили односельчане, считая лешим. Говорят, спалить хотели заживо. В последнюю минуту спасло ОГПУ, забравшее его для исследований в одну из своих спецлабораторий, под надзор товарища Глеба Бокия.

Но там Афанасию не давали пить его любимый портвейн «Бело-розовый», а без портвейна его чудесные способности начали быстро чахнуть.

Вызволением своим оттуда, из спецлаборатории ГПУ, он был обязан Юрию.

Васильцев имел влияние на одного профессора, общепризнанного, с мировым именем светилу в области психиатрии. Тот же, осмотрев Афанасия, заявил, что в данных условиях у него, судя по всему, начались эпилепсоидные приступы, что без длительного клинического лечения его былых способностей не восстановить, и забрал к себе в психиатрическую лечебницу, где с тех пор Афанасий жил без забот и лечился вовсю своим любимым «Бело-розовым», который Васильцев когда-то в неимоверных количествах поставлял ему каждый месяц.

В данном деле Васильцев рассчитывал на Афанасия больше, чем на всех остальных.

Однако надо было видеть лица всех собравшихся, когда Афанасий робко вбрел в гостиную. Даже при нынешних обстоятельствах Васильцев не смог сдержать улыбку, остальные же и вовсе едва не прыснули со смеху. Иначе отреагировал кот Прохор. Он спрыгнул с колен полковника и сделал лужу на полу, что за ним, культурным котом, никогда в жизни не водилось.

Одеяние чудища составляли резиновые галоши на босу ногу, больничные кальсоны с тесемочками, волочившимися по полу, застиранный байковый халат, некогда чернильно-фиолетового цвета, а довершал все сидевший набекрень черный стеганый треух, который Афанасий почему-то никогда и ни в какую не желал снимать.

Невероятной густоты растительность, покрывавшая все его лицо, делала Афанасия и впрямь похожим на лешего. А какой, боже правый, запах от него растекался! Это уж ни в сказке, ни пером!

Гостиную наполнила смесь запахов пота, солдатского цейхгауза, чесночной колбасы, какой-то спиртной дряни, по сравнению с которой портвейн «Бело-розовый» показался бы изысканным напитком, вонючих папирос «Звездочка» и чего-то еще такого, что Юрий не смог и распознать.

«Одеколон ему, что ли, подарить? — подумал Васильцев. — Так ведь смысла ноль: все равно сразу выпьет».

— Звиняйте, товарыщ судья, што у нужнике задержауся, — пробасил Афанасий. — С дороги приспичило. И звиняйте, што у галошах — по пархету: босиком ноги стынуть, а птахой над полом порхать — оно як-то несурьезно…

— Ладно, — махнул рукой Юрий. — Ты какую дрянь пил-то нынче?

— Никаку ни дрянь. Вино полодоягодное.

— Так это же самая дрянь и есть, там же краска одна. Закончим с делами, я тебя лучше хересом угощу, у меня есть одна бутылка.

Чудовище замотало головой:

— Не, хренеса вашего не надо — больно у его название матерщинное, — и отхлебнул что-то гадкое из своей фляги.

— Перестань, — остановил его Юрий, — сегодня у нас дело серьезное, надо, чтобы ты был готов.

— Дак я ж усегда готов, як юный лэнинец, — Афанасий для пущей убедительности отдал пионерский салют. — А для вас, товарыщ Василцыв, — дык и на усё готов! Вы ж мене — як ридный тата.

Полковник Головчухин и Вьюн только усмехнулись, а тройной агент и Пчелка брезгливо поморщились. Афанасий заметил это и пробасил:

— А ты нэ моршись, гражданка Пчелка. Не забыла, як самою у тридцать шестом годе у нужнике у Бутырках зэчки топили за то, што «куму» ходила стучать?

Пчелка сказала надменно:

— Не помню, чтобы мы с вами когда-нибудь были знакомы, гражданин… уж не знаю, как вас там.

— Ну, знакомы мы али как, — отозвался Афанасий, — а тильки мой тебе, гражданка Пчелка, совет. Чего ты там себе на ночь с гражданином áгентом напридумала — так выбрось лучше из головы: у его эта ночь целиком занятая — у гостинице «Метрополь» с гражданкой из дружеской Монголии… по хвамилии хрен выговоришь… У их устреча по ихним áгентским делам… — Он подмигнул лощеному Эдуарду Сидоровичу: — С очень приятственным, як я розумию, продолжением. Так что ваша нэ пляшет, гражданка Пчелка, звиняйте мене за мою прямоту.