Скрипка - Энн Райс Страница 24

Я не сумела что-либо сказать в ответ.

Осмелев, он продолжил:

– Вот ты и кормилась обвинениями, есливоспользоваться твоим собственным словом. Ты буквально упивалась чувством вины,и это позволило мне надеяться, что мне легко удастся довести тебя до безумия,сделать так, чтобы ты…

Призрак умолк – точнее, заставил себязамолчать – и застыл в неподвижной позе.

– Сейчас я уйду, – после паузыпроизнес он. – Но вернусь, когда захочу, можешь не сомневаться.

– Не имеешь права. Тот, кто тебя прислал,должен забрать тебя обратно.

Я перекрестилась. Он улыбнулся.

– Ну как, помогло? А помнишь нелепуюпохоронную мессу по твоей дочери, что отслужили в Калифорнии? Как все там былочопорно и неуместно – все те умники интеллектуалы Западного побережья, которыхзаставили явиться на такое откровенно глупое мероприятие, как настоящиепохороны в настоящей церкви, – не забыла? И скучающий священник, которомубыло на все наплевать. Он ведь знал, что ты ни разу не побывала в его церкви дотого, как умерла твоя дочь. А теперь ты крестишься. Может, мне сыграть для тебягимн? Простенькую мелодию на скрипке. Так обычно не делается, но я могуотыскать в закромах твоей памяти «Veni Creator [9] и сыграть его,и мы вместе помолимся.

– Значит, тебе не помогло обращение кБогу. – Я постаралась, чтобы мой голос звучал твердо, но не сурово. –Никто тебя не присылал. Ты бродяга.

Он был в замешательстве.

– Убирайся отсюда ко всем чертям!

– Ты ведь это несерьезно. – Он пожалплечами. – И не говори, что пульс у тебя не бьется как молот. Тебе добезумия хочется, чтобы я был рядом! Карл, Лев, твой отец… Во мне ты увиделамужчину, какого никогда раньше не встречала. А ведь меня даже человеком нельзяназвать.

– Ты наглый, грубый иотвратительный, – вскипела я. – И никакой ты не мужчина. Ты призрак,причем призрак какого-то молодого, неотесанного и отвратительного человека!

Мои слова его задели. По лицу было видно, чторанила я не одно только его тщеславие.

– Пусть так. – Он явно старалсявзять себя в руки. – И ты любишь меня из-за музыки. Но не только из-занее.

– Может быть, ты и прав. – Я холоднокивнула. – Но о себе я тоже высокого мнения. Ты сам признался, что ошибсяв расчетах. Я дважды была женой, один раз – матерью. Возможно, была и сиротой.Но слабой и ожесточенной? Никогда. Мне не хватает чувства, которое требуетсядля ожесточения.

– Какого именно?

– Сознания, что все должно было сложитьсялучше. Это жизнь, только и всего, и ты пьешь из меня соки, потому что я жива.Но я не настолько снедаема чувством вины, чтобы ты мог являться сюда и лишатьменя разума. Никоим образом. Я даже уверена, что ты не до конца понимаешь, чтотакое чувство вины.

– Разве? – Он был искренне удивлен.

– Неистовый страх, причитания «mea culpa,mea culpa» [10] – это только первая стадия, – пояснилая. – Затем наступает нечто более тяжелое, тесно связанное с заблуждениямии ограничениями. Сожаления – это ничто, абсолютное ничто…

Теперь настала моя очередь недоговаривать, ивсе из-за недавних воспоминаний, вернувшихся, чтобы повергнуть меня в печаль. Яувидела свою мать, уходившую от меня в тот последний день. «Мамочка, позвольмне обнять тебя!» Кладбище в день ее похорон. Кладбище Святого Иосифа,заполненное маленькими могилами, – место последнего упокоения бедняковирландцев и бедняков немцев. Повсюду горы цветов. А я смотрю в небо и думаю,что это никогда-никогда не изменится, что эта боль никогда не пройдет, что вэтом мире никогда больше не будет света.

Я встряхнулась, отогнав от себя мрачные мысли,и подняла на него глаза.

Он внимательно изучал меня и, казалось, самстрадал от боли. Меня это взволновало. Я снова попыталась ухватить самоеглавное, отбросив все остальное в сторону, оставив лишь то, что нужно былоосознать и постараться выразить.

– Думаю, теперь мне понятно, –сказала я, чувствуя волну облегчения. Волну любви. – Вот ты зато ничего непонимаешь. А жаль.

Я забыла об осторожности. Думала только о том,что пыталась постичь, а не о том, чтобы кому-то досадить или доставитьудовольствие. Мне хотелось только достучаться до него, чтобы он понял и принялэто.

– Так просвети же меня, – насмешливосказал он.

Ужасная боль накрыла меня с головой – слишкомогромная и всепоглощающая, чтобы быть пронзительной. Она полностью завладеламною. Я взглянула на него в мольбе и разомкнула губы, собираясь заговорить,признаться, попробовать вместе с ним найти определение этой боли и высказатьего вслух. Но как охарактеризовать эту боль, это чувство ответственности,осознанный факт, что кто-то в этом мире стал причиной ненужных горестей иразрушения и уже ничего нельзя переделать – нет, никогда не переделать;мгновения навсегда потеряны, они остались только в памяти, искаженные иболезненные, и тем не менее есть что-то гораздо более тонкое, гораздо болеезначительное, что-то подавляющее и запутанное, о чем мы оба знаем – он и я… Онисчез.

Пропал внезапно, без следа, и проделал это сулыбкой, оставив меня натянутой как струна. Какое коварство – покинуть менясейчас, в мгновение ужасной боли и, что еще хуже, наедине с нестерпимойпотребностью хоть с кем-нибудь разделить эту боль!

Я обратила свой взор на тени. Передо окноммягко покачивались деревья. То и дело принимался моросить редкий дождик.

Он исчез.

– Мне ясна твоя игра, – тихопроизнесла я. – Я ее поняла.

Подойдя к кровати, я сунула руку под подушку ивытащила четки. Хрустальные четки с серебряным крестиком. Они оказались вкровати, потому что в ней всегда спала мать Карла, когда приезжала, а еще,после того как мы с Карлом поженились, здесь спала во время своих визитов моялюбимая крестная, тетушка Бриджит. А может быть, четки лежали под подушкойпотому, что были моими и я сама по рассеянности сунула их туда. Мои четки. Спервого причастия.