Скрипка дьявола - Йозеф Гелинек Страница 67

— Да подавись ты свеклой, — хмуро прошептал Паоло на ухо Каффарелли, когда услышал выговор доброй женщины.

Услышав это оскорбительное выражение, которое приезжие обычно употребляли в отношении уроженцев Ниццы, поскольку самым известным блюдом местной кухни был омлет со свеклой, Каффарелли приложил палец к губам, призывая служку к молчанию.

Когда они начали тягостный подъем по лестнице, ведущей на верхний этаж, где лежал умирающий Паганини, — тягостный, потому что ключница, кряхтя, останавливалась на каждой ступеньке, — Каффарелли вдруг почувствовал приступ тошноты, вызванный зловонной атмосферой помещения. Это был даже не запах смерти, с которым каноник был прекрасно знаком, но смрад болезни, в особенности устрашающий для тех, кто боится заразиться. Каффарелли пришлось поднести платок ко рту, чтобы попытаться очистить этот отравленный воздух, и он ясно представил себе некоторые подробности жизни Паганини, о которых слышал раньше.

Потратив почти минуту на неспешный подъем на верхний этаж, Каффарелли со служкой наконец оказались в длинном коридоре, в глубине которого помещалась комната умирающего; дверь в нее была полуоткрыта. Прежде чем они успели в нее войти, появилась фигура крайне взволнованного Акилле, который, несомненно, слышал приближение процессии, так как деревянный пол под ними скрипел, как корпус старого галеона.

— Pax huic domui. Et omnibus habitantibus in ea, [31]— приветствовал его священник.

Но сын Паганини, не увидев епископа, даже не ответил на приветствие и мгновенно помрачнел.

— Его преосвященство почти ничего не видит, — извинился каноник, — и так как, прежде чем соборовать больного, нужно, чтобы он исповедался в письменной форме…

Не успел Каффарелли прямо на пороге спальни умирающего закончить свою пространную речь, как Акилле потребовал, чтобы служка немедленно отправился во дворец епископа сказать Гальвано, что его отец будет исповедоваться только у него.

— Если епископ не может читать, тогда мой отец сделает так, чтобы он его услышал. Но кавалера Золотой шпоры не может соборовать простой каноник!

«Простой каноник? — подумал Каффарелли. — Разве этот несдержанный невежа не знает, что я доктор канонического права и что меня все считают правой рукой епископа и его юридическим советником?»

Но он промолчал, чтобы не испортить дела.

Раздраженным тоном, хотя и немного успокоившись, Акилле объяснил, что заболевание горла — рак гортани, — которым страдал его отец, не помешало ему при других особо важных обстоятельствах — с его, Акилле, помощью — общаться с великим Гектором Берлиозом, когда тот дирижировал в Париже своей симфонией «Гарольд в Италии».

Каффарелли внимательно выслушал рассказ о встрече двух гениев, а затем самым дипломатичным тоном, чтобы еще больше не разозлить своего собеседника, объяснил, что исповедь не может происходить подобным образом, поскольку речь идет о конфиденциальном общении между верующим и священником.

Сын Паганини с неохотой признал свое поражение и позволил священнику с его помощником войти в спальню, где лежал легендарный скрипач.

Комната, где лежал Паганини, была огромной. Каффарелли прикинул, что она, должно быть, занимает не меньше половины этажа. Стены были увешаны афишами наиболее важных концертов виртуоза, которые он давал вплоть до того момента, когда болезнь заставила его уйти со сцены. Вена, Лондон, Париж, Мангейм, Лейпциг, Берлин, Москва. В старой Европе практически не осталось уголка, где музыкант не сбивал бы с толку верующих своими дьявольскими композициями и полными драматизма сценами, когда он, к примеру, срезал три из четырех струн своей скрипки, чтобы продемонстрировать публике, уже предавшейся ему и телом и душой, что он способен сотворить всего с одной.

Скромный органист Каффарелли вдруг испытал благоговение — и в то же время жгучую зависть, — увидев материальные доказательства блестящей артистической карьеры гениального музыканта. Помимо афиш, каноник заметил на стенах картины и многочисленные карикатуры на скрипача, чьи размашистые движения, нескладная и в то же время элегантная фигура и резкие, гротескные черты лица были подарком для художников.

Но посреди всего этого собрания выделялся, как бриллиант среди бижутерии, великолепный портрет кисти Эжена Делакруа, написанный в тридцатых годах.

Этот портрет в полный рост, несмотря на небольшой размер — сорок пять на тридцать сантиметров, — обладал бесспорным магнетизмом. На черном фоне выделялась изможденная фигура виртуоза, самозабвенно играющего на своем инструменте: для него существует только музыка, завладевшая всем его существом и как бы приподнявшая его над сценой. Каффарелли обратил внимание на то, что на этом портрете Паганини не устремил на зрителя горящий, изможденный взгляд, как на прочих изображениях, но опустил полузакрытые глаза, полностью сосредоточившись на исполняемой в тот момент музыке.

Тихонько толкнув каноника локтем, служка привлек его внимание к другому углу, где висело несколько музыкальных инструментов и среди них волшебная Страдивари, подаренная ему Пазини, художником-пейзажистом из Пармы, проигравшим музыканту известное пари. Каффарелли не понравился тупой и алчный взгляд, который служка устремил на эти музыкальные сокровища, и он энергичным жестом приказал ему разложить набор принадлежностей, необходимых для таинства соборования.

Однако постель, на которой должен был лежать умирающий Паганини, была пуста, или, по крайней мере, так поначалу показалось канонику с его помощником. По причине обезвоживания организма и трудностей с приемом пищи Паганини настолько усох, что очертания его тела почти не проступали под простыней. Не заметив музыканта на этой огромной кровати, каноник спросил Акилле:

— Сын мой, а где же твой отец?

Вместо ответа юноша приблизился к ложу больного и, до половины откинув простыню, показал изможденное крошечное тело в белой ночной рубахе с пятнышками засохшей крови, взывающее к состраданию. На лице и руках музыканта, как и предполагал Каффарелли, виднелись знаки, оставленные сифилисом: многочисленные язвы на коже, увядшей от возраста и перенесенных за последние годы страданий.

— Он принимал ртуть, — пояснил Акилле. — Ее прописали ему от сифилиса, но, как выяснилось, лекарство оказалось хуже болезни. Взгляните на моего бедного отца: он потерял все зубы, и все из-за этого мерзкого металла.

Речь Акилле была прервана надрывным кашлем умирающего, который продолжался почти полминуты.

— В последние годы кашель совсем его замучил. Для его облегчения отцу посоветовали принимать опий, но больше всего его изнуряет постоянный прием всевозможных слабительных, к которым он уже привык. Он говорил, что они нужны, чтобы изгнать скопившиеся в его теле яды.

— А где же врач? — спросил удивленный Каффарелли, увидев, что несчастный покинут на произвол судьбы.

— Наверное, развлекается в каком-нибудь из городских борделей, — ответил обескураженный сын. — Он приходил к отцу сегодня утром, но после того, как не смог пустить ему кровь, так как в венах не осталось ни капли, заявил, что не в силах ему помочь, и велел позвать епископа, чтобы тот его соборовал.