Ферма - Том Роб Смит Страница 5

Своего дома в Англии у нее больше не было. Она продала его, перебравшись на ферму в Швеции, которая должна была стать ее последним и самым счастливым пристанищем. Мне оставалось только предположить, что она имеет в виду мою квартиру, то есть квартиру Марка, человека, о существовании которого она даже не подозревала.

Ожидая, пока приземлится самолет матери, я успел переговорить с Марком. Такой поворот событий изрядно его встревожил, особенно тот факт, что в данный момент за мамой не наблюдают врачи и мне придется действовать на свой страх и риск. Я сказал, что, по мере возможности, буду держать его в курсе происходящего. Кроме того, я обещал отцу перезвонить, но сделать это, пока рядом находилась мать, было крайне затруднительно. Оставить ее одну я не решался, а открыто набрать номер отца — значило предстать этаким диверсантом в ее глазах, чего я откровенно опасался; на такой риск я пойти не мог. Она могла перестать доверять мне или, что гораздо хуже, попросту сбежать. Сам я до такого никогда бы не додумался, если бы отец первым не заговорил об этом. Подобная перспектива повергла меня в ужас. Сунув руку в карман, я отключил звук на своем телефоне.

Мать старательно держалась поблизости, пока я покупал билеты на поезд до центра города. Я обнаружил, что то и дело поглядываю на нее, пытаясь спрятать за улыбкой тот факт, что она пребывает под присмотром. Временами она даже брала меня за руку, чего не делала с самого детства. Я же решил, что буду держаться максимально нейтрально, не строя никаких предположений и допущений, чтобы беспристрастно выслушать ее историю. Так получилось, что мне ни разу не приходилось вставать на чью-либо сторону, поскольку мои родители не устраивали при мне конфликтов, в которых я был бы вынужден выбирать между ними. Но, по зрелому размышлению, я был все-таки ближе к матери, которая принимала более активное участие в моей каждодневной жизни. Отец же всегда и во всем предпочитал полагаться на нее.

В поезде мать уселась в самом конце вагона, возле окна. Я сообразил, что со своего места она видит всех и никто не сможет приблизиться к ней незамеченным. Она положила сумочку на колени, по-прежнему не выпуская ее из рук, словно была дипломатическим курьером и везла исключительно ценную посылку. Я поинтересовался:

— Это все, что ты взяла с собой?

Она с важным видом похлопала по верху сумочки.

— Здесь улики, которые подтверждают, что я не сошла с ума. Доказательства преступлений, следы которых они стараются скрыть.

Эти слова настолько выбивались из повседневной действительности, что резали слух. Однако же прозвучали они вполне искренне. Я спросил:

— Я могу взглянуть на них?

— Не здесь.

Она прижала палец к губам, подавая мне знак, что, дескать, это не та тема, которую можно обсуждать в людном месте. Жест этот сам по себе выглядел странным и излишним. Хотя мы провели вместе уже более получаса, я так и не смог решить, в своем ли она уме, хотя и рассчитывал догадаться об этом сразу. Да, мать изменилась, внешне и внутренне. Но я не мог с уверенностью утверждать, чем вызваны эти изменения — событиями, имевшими место в действительности, или же случившимися исключительно в ее воображении. Многое зависело от того, что лежит у нее в сумочке, — от ее доказательств.

Когда мы прибыли на Паддингтонский вокзал, где должны были сойти с поезда, мама вдруг судорожно схватила меня за руку, явно обуреваемая страхом.

— Обещай, что постараешься непредвзято выслушать все, что я скажу. Я прошу лишь об одном — отнесись ко мне без предубеждения. Обещай, что сделаешь это. Поэтому я и приехала к тебе. Дай мне слово!

Я накрыл ее руку своей. Она дрожала всем телом, очевидно, страшась того, что я могу быть настроен против нее.

— Обещаю.

Сидя на заднем сиденье такси, мы крепко держались за руки, словно влюбленные, сбежавшие от бессердечных родителей, и я почувствовал тепло ее дыхания. Изо рта у нее исходил металлический запах, что-то вроде молотой стали, если в природе существует нечто подобное. Я заметил, что губы у нее слегка посинели, словно прихваченные нестерпимым холодом. Мать, очевидно, догадалась, о чем я думаю, потому что высунула язык, показывая его мне. Кончик его был черным, как чернила осьминога. Она коротко обронила:

— Яд.

Прежде чем я успел подвергнуть сомнению столь ошеломляющее заявление, она покачала головой и кивнула на водителя такси, напоминая мне о необходимости соблюдать максимальную осторожность. Я же задумался о том, какие анализы она сдавала в Швеции и какие яды, если таковые действительно существовали, обнаружили врачи. Но, самое главное, я спросил себя: а кого же мать подозревает в своем отравлении?

Такси остановилось у входа в дом, всего в нескольких сотнях метров от того места, где вчера вечером я выронил свои покупки. Мать еще никогда не бывала у меня в гостях, потому что я неизменно возражал, говоря, что всем станет неловко, если в квартиру, в которой я живу не один, придут мои родители. Не знаю, почему они приняли столь неубедительную ложь и как у меня хватило духу преподнести ее, но пока что я решил придерживаться ранее выдуманной версии, не желая отвлекать мать собственными откровениями. Я провел ее внутрь, с опозданием сообразив, что любой мало-мальски внимательный наблюдатель непременно заметит, что в квартире используется всего одна спальня. Вторая была переоборудована в кабинет. Отперев входную дверь, я поспешил вперед. Мать всегда разувалась перед тем, как войти в дом, что дало мне достаточно времени, чтобы закрыть двери в спальню и кабинет. Вернувшись, я пояснил:

— Хотел посмотреть, есть ли кто-нибудь дома. Но все в порядке, мы одни.

На лице матери отразилось удовлетворение. Однако у закрытых дверей она приостановилась. Очевидно, ей хотелось убедиться в этом самой. Я приобнял ее за плечи и подтолкнул наверх со словами:

— Обещаю, здесь только ты и я.

Остановившись в кухне, служившей одновременно и гостиной с открытой планировкой, самом сердце квартиры Марка, мать явно была очарована моим новым домом. Марк неизменно описывал свои вкусы как минималистические, полагаясь на то, что вид на город придаст убранству необходимое очарование и стиль. Когда я переехал сюда, мебели здесь почти не было, и квартира, вместо того чтобы казаться стильной, выглядела пустой и унылой. Марк ел и ночевал здесь, но не жил. Постепенно и понемногу я начал высказывать свои предложения. Вещи не нужно прятать по углам. Коробки можно распаковать. Я смотрел, как мать с безошибочной точностью распознает следы моего влияния. Она взяла с полки книгу, которую сама же когда-то подарила. Я выпалил:

— Квартира мне не принадлежит.

Я обманывал родителей долгие годы, легко и непринужденно, но сегодня ложь давалась мне с трудом и причиняла боль, словно вывихнутая лодыжка при ходьбе. Мать взяла меня за руку и сказала:

— Покажи мне сад.

Марк нанял компанию, в которой я работал, чтобы спроектировать и обустроить сад на крыше. Он уверял, что давно собирался сделать это, но я-то понимал, что так он оказал мне услугу и, в некотором роде, явил свое покровительство. В глубине души мой выбор профессии смущал родителей. Они полагали, что я выберу что-нибудь отличное от того, чем занимались они. Учеба для них обоих завершилась в возрасте шестнадцати лет вместе с окончанием школы, тогда как я поступил еще и в университет, но занимался тем же самым, разве что предварительно обзавелся дипломом с печатью и двадцатью тысячами фунтов долга. Но все мое детство прошло в окружении растений и цветов; я унаследовал от родителей талант и страсть к садоводству, и эта работа, когда она была, разумеется, мне нравилась. Сидя на крыше, среди растений и цветов, и глядя на Лондон, можно было с легкостью забыть о случившемся. Я готов был провести здесь вечность, нежась на солнышке и изо всех сил цепляясь за тишину. Однако я быстро заметил, что сад мать совершенно не интересует; она внимательно рассматривала устройство крыши, намечая пути к возможному отступлению. Когда она взглянула на часы, в жестах ее сквозило явное нетерпение: