Квинканкс. Том 1 - Чарльз Паллисер Страница 4

— Хотите знать почему? Потому, что это я его посадил, вот почему. За десять лет до того, как ваша мать здесь появилась, а о вас и речь не ведется. Что вы думаете? Оно само по себе выросло? Все в этом мире нужно сначала сажать. А потом выращивать. Вас вот миссис Биссетт выращивает. То есть ей надо бы заниматься своим делом, а не сплетничать и пакостить и позволять вам отрывать от дела людей, у которых, не в пример ей, невпроворот работы.

Когда он закончил, я минуту-две помолчал, но потом меня снова одолело любопытство:

— Эта яма — чтобы похоронить в ней дерево?

Мистер Пимлотт мотнул головой.

— Вы хотите посадить другое?

— Нет. Если уж вам приспичило знать, она, чтобы поймать Старину Кроторыла.

— Вы хотели сказать «крота», мистер Пимлотт. Так правильно говорят.

— Что я хотел, то и сказал.

— А почему вы его ловите, мистер Пимлотт?

— А потому, что он роется на лужайке вашей матери, а она мне платит, чтобы я держал лужайку в порядке. Он не признает никаких тебе правов собственности, этот Старина Кроторыл. А потому его надобно убить.

— Но это несправедливо.

Несправедливо, мастер Джон? — Он обернулся и смерил меня пристальным взглядом. — Когда он является и за здорово живешь хапает столько навозных червей, сколько ему вздумается?

Я тут же заметил ошибку в его доводе.

— А нам черви не нужны.

— Не нужны? Ну да, конечно. Но еще вам не нужно, чтобы кто ни попадя нахально накладывал на них лапу — это ведь ваши черви.

Я задумался, так как не сомневался, что ответ непременно найдется, но садовник, не дожидаясь, продолжил:

— Ну ладно, как бы там ни было, он наловил достаточно червей, а теперь я поймаю его: у него есть кое-что мне нужное, и если исхитрюсь, я это от него получу. Так уж мир устроен: или ты съешь, или тебя съедят.

— Значит, вы выроете яму, он туда свалится и попадет к вам в руки?

Мистер Пимлотт состроил гримасу.

— Только не он. Он чересчур для этого хитер. Он ведь живет под землей, так? В ямах он знает толк, вроде как я в растениях или миссис Биссетт в чужих делах. Нет-нет, надобно так скумекать, чтобы захватить Старину Кроторыла, когда он спит.

— Как же вы это сделаете, мистер Пимлотт?

— Есть только один способ: устроить так, чтобы он сам попался. — Он указал на яму. — Видите, это одна из его нор, здесь он не будет ждать ничего худого. Я вырою внутри глубокую яму — для того и нужна эта самая кротовая лопата, — а на дно положу ловушку с пружиной и прикрою листьями и землей. И если смастачу ловко, то Старина Кроторыл явится за навозными червями и ловушка ухватит его за лапу, а то и за морду. Тогда он у меня сделается портняжкой и скроит мне новую одежку.

На миг мне представилось, как пойманный крот, с иглой и нитками в тоненьких лапках, делает стежки, и я недоверчиво хмыкнул. Видя, что я не понимаю, мистер Пимлотт потрогал свою жилетку — я часто любовался ее гладкостью и темным блеском.

— Жуть какая! — восхищенно прошептал я. Глядя на кротовую шкурку, я поражался тому, что она, такая красивая, извлечена из сырой земли.

— Потому-то я и не беру капкан. Не хочу испортить шубку.

— Неужели не жалко! — выкрикнул я и представил себе, как крот дергается, умирая во тьме. Мистер Пимлотт усмехнулся. Тут я что-то вспомнил и добавил: — Биссетт говорила, Кроторыл не ваш и нечего на него зариться.

— Правда? — Мистер Пимлотт отвернулся.

— Сколько вам нужно на жилетку?

Но он не стал меня слушать, закрыл свой ящик, вскинул на плечо длинные инструменты и направился в верхний конец сада. Я проследил, как он приложил пальцы по лбу, приветствуя мою матушку, небрежно кивнул Биссетт, вышел через ворота на дорогу и повернул к Хай-стрит и к своему аккуратному домику, стоявшему поблизости.

Внезапно я сообразил, что остался один в нижней части сада, и мне в голову пришла дерзкая, лихая мысль. Убедившись, что Биссетт и матушка на меня не смотрят, я двинулся через яблоневый сад туда, где меня невозможно было разглядеть, а оттуда еще дальше, в Заросли. Пробираться сквозь высокую траву и нестриженый спутанный кустарник на опушке было просто, но за нею, словно бы моля о чуточке света, причудливо переплетали свои сучья низкие вековые деревья, вокруг начала сгущаться тьма, и зловещие ветки потянулись ко мне, как длинные пальцы гигантских рук. В двух шагах находился сад, где жужжали пчелы и шелестели под ветерком листья, но мне казалось, что я шагнул через дверь в иной мир, лишенный звуков.

Что-то мазнуло меня по лицу, я отмахнулся, и внезапно передо мной возник образ: лицо со слепыми глазницами, как у мраморных голов на стенах деревенской церкви. Черты стерлись — съедены гнилью, подумалось мне, — и поверхность камня походила на кожу в глубоких рябинах. Испугавшись, я шагнул было назад, но, к моему ужасу, что-то меня держало. Я дернулся опять — бесполезно. Сердце колотилось, испуг переходил в панику. Я еще раз отчаянно крутанулся и наконец освободился. Улепетывая, я услышал крик, доносившийся как будто с очень далекого расстояния. Крик раздался снова, и я узнал голос моей няни.

Почти что благодарный за этот призыв, я пробился через спутанный подлесок в ярко освещенный сад.

— Мастер Джонни! — звала сверху невидимая Биссетт. — Где вы?

Была в ее голосе нота страха, или мне почудилось? Я поспешил по ступеням и на верхней террасе нашел Биссетт: она, повернувшись, смотрела вправо, и я проследил за ее взглядом.

Матушка у ворот беседовала с человеком, которого я прежде никогда не видел. Незнакомец стоял на дороге и очень взволнованно что-то говорил, глаза его были прикованы к лицу моей матери, руки (в одной он держал трость) жестикулировали; матушка слушала с опущенным взглядом, изредка кивая. Сперва я подумал, что это разносчик, поскольку из посторонних к нам ходили одни разносчики, и было похоже, что незнакомец убеждает мать сделать какую-то покупку. Но потом стало ясно, что он и одет иначе и не навьючен тюками.

Незнакомец был старше матери, но младше Биссетт, ростом не вышел, хотя большая голова могла бы принадлежать человеку куда более крупному. На крутой макушке росла масса вьющихся рыжеватых волос, в беспорядке падавшая на уши. Живое лицо отражало, казалось, даже самые мимолетные чувства; преобладающей его чертой был большой, похожий на клюв нос. Рот был широкий и тонкий, большие, ярко-голубые глаза глубоко сидели в выступающих орбитах. Штаны его, когда-то клетчатые, выцвели настолько, что рисунок сделался почти неразличим; грубое зеленое сукно сюртука местами истерлось до дыр; белый шарф, из хорошей тонкой шерсти, пожелтел от старости. Я бы на все это не обратил внимания, если бы Биссетт не оглядывала незнакомца так пристально, но, пока я смотрел, мне внезапно пришло в голову, что в жизни матушки существуют стороны, о которых я ничего не знаю, и в тот миг она показалась мне чужой.