Квинканкс. Том 1 - Чарльз Паллисер Страница 3

Наконец я отвернулся и побежал, в ушах отдавались удары сердца, ноги поднимались и опускались, но словно бы не уносили меня с места. Сквозь слезы я видел в нескольких ярдах две расплывчатые фигуры, которые, тревожно глядя на меня, поднялись на ноги: одна — стройная, в клетчатом хлопчатобумажном платье похожая на цветок, другая — застывшая белым пятном на фоне травы.

— Гадкая корова! — вопил я. — Держите ее, а то она меня забодает!

Еще миг, и я спрятал лицо в накрахмаленный белый передник моей няни, она обхватила меня за плечи, плотно прижала к себе и принялась утешать тоном ворчливым, почти что глумливым, к какому прибегала в подобных обстоятельствах.

Главное, что мне вспоминается о Биссетт в то время, это свежий, немного терпкий запах накрахмаленного передника и платья — чуть отдающий яблоком, неуловимо неприятный запах. Закрыв глаза, я вызываю в памяти ее красноватое лицо в обрамлении нескольких седых прядей, которые выглядывали из-под кружевного чепца. Глаза ее были бледновато-серые, тонкие губы делались еще тоньше в тех редких случаях, когда она поджимала их, так что концы их вроде бы — но только вроде бы — чуть приподнимались.

Тут, конечно, можно было бы и поплакать, но Биссетт встряхнула меня со словами:

— Ну-ну, вы уже не маленький. Не сегодня-завтра станете взрослым и должны будете заботиться о своей матери.

Я удивленно поднял на нее глаза, но тут услышал возглас матушки:

— Бояться нечего, сыночек. Коровки ушли. Поди, поцелуй меня.

Я пытался, но Биссетт удержала меня за руку.

— Не балуйте его, мэм, — сказала она. — Смотрите, он вам все нитки спутает.

Я освободил руку и бросился матушке на колени, роняя на землю иголки, нитки и пяльцы. Биссетт ругала нас обоих, но мне было все равно.

Чтобы вызвать в памяти образ матушки, мне не нужно закрывать глаза: каскад светлых локонов падал ей на плечи и грудь, так что, когда я к ней прижался, мои руки и нос погрузились в нежный аромат; милое лицо с кротким ртом; большие голубые глаза, наполнившиеся слезами из сочувствия ко мне.

— Не позволяйте ему докучать вам, мэм, — запротестовала Биссетт. — Посмотрите на свою работу, она вся перепутана и валяется на траве.

— Ну ее, няня, — отвечала матушка.

— Вот еще! Добрая материя и нитки хорошие. Отошлите ребенка к мистеру Пимлотту, пусть донимает его.

— Ну ладно, Джонни. Почему бы тебе не найти мистера Пимлотта и не спросить, что он поделывает. Он как будто роет яму. Как ты думаешь, собирается что-нибудь зарыть?

— Ага, знаю-знаю, — вмешалась няня. — Об этом я и думала вам сказать, мэм: он замыслил сделать себе хорошую новенькую жилетку из того, что по праву принадлежит вам. Но это не его собственность, а ваша, потому что это ваша земля и время, которое он тратит, тоже ваше.

Матушка вздохнула, но больше я ничего не слышал, потому что тут же ринулся через террасу и вниз по ступенькам на лужайку, ровную поверхность которой нарушил небольшой холмик.

— Мистер Пимлотт! Мистер Пимлотт! — закричал я на краю лужайки, где он работал. — Что вы делаете? Вам помочь?

Он стоял на коленях, но при моем появлении поднял свое загорелое лицо и смерил меня взглядом, непонятно что выражавшим. Я его немного робел, отчасти потому, что он принадлежал к этим странным созданиям — мужчинам; других, кроме него, я близко не знал. Я не совсем понимал, что это вообще такое — быть мужчиной, заметил только, что он был большой, пах землей и табаком и кожу на лице имел, судя по виду, грубую.

— Ну-ну, мастер Джонни, — откликнулся он, — только не допекайте меня своими спросами да вопросами. Мне ведь, не в пример некоторым, не за то платят деньги, чтобы я вам отвечал.

— Мне Биссетт велела пойти вас отыскать, чтобы вы мне сказали, чем надо помочь.

— Это не моя забота. Миссис Биссетт мне не начальник — боже упаси. Хоть она и воображает иной раз, будто может мною помыкать.

Я понаблюдал за ним немного, пока он работал молча. Он склонялся над ямой, больше походившей на нору, и неуклюже тыкал в нее каким-то инструментом с длинной ручкой.

— Что вы делаете? — спросил я.

Он не ответил, а взглянул на солнце, заслоняя глаза от его все еще яркого света. Затем он извлек инструмент (в самом деле, очень длинный) и начал стукать его о траву, чтобы сбросить комья земли, попавшие в насадку. Потому что инструмент действительно был очень странный, с полотном, подвернутым с обеих сторон почти как крюк. Мистер Пимлотт положил его и принялся собирать другие инструменты и складывать на траву рядом с большим деревянным ящиком, где они хранились.

— Чем вы сегодня занимались, мистер Пимлотт? — спросил я, изнывая от любопытства.

Все так же молча он начал смазывать металлические поверхности густым, похожим на прозрачный мед жиром, перед тем как завернуть каждый в кусок мягкой кожи и бережно спрятать в ящик. Инструменты всегда меня зачаровывали: грозные зубья грабель, ямкоделатель с двумя остриями, чтобы вырывать чертополох, заступы с тяжелыми деревянными рукоятками, до блеска отполированными от долгой работы, железные зажимы, которыми скреплялся металл с деревом, но в первую очередь полотно лопат, блестевшее так ярко и так удивительно, ведь голый металл сохранял блеск оттого, что его часто и с силой вгоняли в землю.

— А как называется вот это? — спросил я, указывая на ту самую лопату, с длинной рукояткой и необычным завернутым полотном. — Это заступ или садовая лопата?

— Не трогайте, — предостерег мистер Пимлотт. — Она очень острая.

— А эта? — Я указал на другой инструмент, который он при мне ни разу не использовал.

Мистер Пимлотт поднял глаза.

— Эта? Ну, это мой выкопочный нож.

— А что вы им делаете?

Он долго смотрел на меня молча.

— Ну, сорняки выкапываю.

Ободренный этим ответом, я оглядел следы его работы.

— А зачем вы выкопали это дерево? — вопросил я, указывая на грушу, которая лежала на земле с безжалостно выставленными на обозрение корнями.

— В нем гниль завелась.

— Гниль, — повторил я. Это было интересное новое слово, и я произнес его несколько раз, чтобы как следует посмаковать. — Что такое гниль?

— Болезнь такая у деревьев. У людей тоже. Разъедает и тех, и других изнутри.

Внезапно он разинул рот, показывая несколько почерневших обломков — остатки зубов, и издал хриплый звук, который я принял за смешок.

— Но на вид оно хорошее. Стыдно вроде бы его убивать.

— Все, что состарилось или заболело, нужно выбрасывать или убивать. А у кого, как не у меня, есть такое право — выкапывать деревья?

— Почему у вас, мистер Пимлотт? Это ведь дерево моей матери?

Он отвернулся и через плечо выговорил самый длинный ответ, какой я когда-либо от него слышал: