Виртуоз - Александр Проханов Страница 33

Виртуоз мучился, его одолевали сомнения. Ему предназначалась роль селекционера, который выращивал новый исторический вид. Он становился генетиком, менявшим генетический код времен. Клонировал потомка царской династии и встраивал его в реальность, где не было места династическим притязаниям, царствовал Интернет, торжествовал глобализм, правил новый мировой порядок, змеились интриги спецслужб, возвышался жестокий интернационал, перемалывающий государства и нации. Дело, которое ему предлагалось, могло привести к ужасающим последствиям, как искусственно выведенный вирус мог породить чудовищную эпидемию. Он, Виртуоз, одержимый творческой страстью, лишенный этических ограничений, мог стать источником мировой катастрофы непредсказуемого масштаба.

События последнего царствования свидетельствовали о болезненном завершении огромной исторической эры. Были трупными пятнами, проступавшими изнутри русской жизни. Эти следы гангрены ему предстояло привнести в неокрепшую, ранимую плоть нового Государства Российского. Многолюдные и красочные рок-фестивали на Васильевском спуске соединялись с кромешной давкой Ходынки. В отношения с дружественной Германией Шредера и Меркель вонзался Брусиловский прорыв с разгромом немецких и австрийских полков. На рудниках Потанина и нефтяных полях Алекперова повторялся Ленский расстрел. «Марши несогласных», экзотические и эфемерные, превращались в «кровавое воскресенье». Инспекционные поездки по Мойне предприимчивого мэра Лужкова перетекали в баррикады Красной Пресни, в бои рабочих дружин. Переговоры с Японией о судьбе Курильских островов озарялись кошмарным пожаром Цусимы, выстрелами крейсера «Варяг». Чествование Духовного Лидера России Долголетова становились похожими на празднование трехсотлетия Дома Романовых. Подписание договора между Украиной и Газпромом напоминало отречение царя на станции Дно. Каждое деяние, привнесенное из прошлого в современность, взрывало эту современность, порождало события-монстры, обрушивало историю, в которой начинал дымить, клокотать русский хаос. Вихрями вылетал на просторы России. Начинал бушевать на громадных просторах Европы и Азии. Похожие на бред предчувствия ужасали Виртуоза, мешали взяться за исполнение замысла.

Изнуренный, не принимая решения, избегая встреч, он нуждался в совете и помощи. Отправился на окраину Москвы, на Старо-Марковское кладбище, где была погребена его мать. Кладбище было небольшое, безлюдное, с прозрачной пустотой редкого елового бора, в котором голосисто и печально пела одинокая птица. Асфальтовые дорожки, могильные ограды и памятники, бумажные венки. Отовсюду безмолвно взывали надписи, смотрели оттиснутые на камне лица. Виртуоз читал даты рождения и смерти, остро ощущал окаменевшее время, ограниченную этими датами человеческую жизнь, которая билась в отпущенных ей пределах, не в силах вырваться в бесконечность. Он шагал по дорожке, чувствуя с каждым шагом свое приближение к матери. Ее присутствие чудилось в чистоте и прозрачности студеного душистого ноздуха, в высоких переливах птичьего свиста, в нежности, умилении и слезной печали, которыми наполнялась его душа.

Могила матери притаилась в чудесном месте, на краю небольшого обрыва, под которым протекал весенний ручей. Две высокие, с прямыми стволами ели качали темные косматые ветви. Вода в ручье была черной, сверкающей, как на одной из маминых акварелей, будто она в своих странствиях с этюдником набрела когда-то на это место, нарисовала его, выбрала его на будущее. Он отворил оградку, вошел, приблизился к розовому граниту, из которого возвышался простой дубовый крест. Прочитал на камне материнское имя, и его шепчущие губы ощутили чудесную сладость и неизъяснимую грусть, а глаза, полные тумана и влаги, вдруг увидели на могиле пробившийся из черной земли цветок. Розово-белая бегония трепетала на хрупком стебельке, и это был несомненный знак, посланный ему матерью. Она ждала его появления, благодарила, преподносила цветок.

Он был умилен, восхищен. Его связь с матерью не прерывалась, они были по-прежнему вместе, окружали друг друга нежностью и любовью, и мама из своей потусторонней обители прислала ему на землю этот чудный дар.

«Мама, я пришел, — произнес он беззвучно, хотя она знала о его появлении, издалека улавливала его шаги, тихо ликовала, пока он приближался. — Прости, что так редко. Все какие-то дела неотложные».

Он обращался к матери — к той, чьи легкие кости среди истлевшего с шелковой вышивкой платья покоились в глубине под его стопами. И к той, усталой, бессильно лежащей на высоких подушках, в линялой косынке, из-под которой выбивались седые волосы и глядели серо-зеленые, потускневшие в болезни глаза. И к той, молодой, с очаровательным лицом, волной золотых волос, — кидался в прихожую, услышав долгий перелив звонка, ее енотовый воротник был в снегу, благоухал холодом, духами, щеки пламенели, и взгляд жадно, счастливо устремлялся к встречавшему ее сыну. Все эти образы, и множество других, из разных периодов их жизни, сливались в струящийся, неуловимый, обожаемый и любимый образ, в котором было много бесплотного, неизреченного, витавшего среди елей, мерцавшего в бегущем ручье. Мама была рядом, вокруг него, над его головой, в его сердце.

«Знаешь, мама, мне очень трудно. Не могу ни на что решиться. Не знаю, как быть, — он жаловался, искал ее помощи, — не совета, не вразумления, а простого участия, когда в минуты своих невзгод он бывал с ней рядом, и она своей сберегающей силой отводила напасти, помогала избежать роковых ошибок. Теперь, когда мама была мертва, ее присутствие оставалось. Оно окружало его среди могильной оградки, розового камня с крестом, просторных кладбищенских елей. — Очень трудный выбор, мама. Может быть, роковой».

Он прислушивался, ожидая услышать ответ, уловить тайный знак, угадать ее пожелания. Был ответ — свист высокой невидимой птицы. Был тайный знак— блестящие искры в темном ручейке. Было пожелание — дуновение студеного чистого ветра. Но все это уводило из мучительной реальности, где ему предстояло действовать. Помещало в иной, сокровенный мир, куда удалилась мама и куда звала за собой.

В детстве, когда он болел и у него начинался жар — прелюдии близкого бреда, — он пользовался привилегией. Ему разрешалось перебраться с крохотной детской тахты на мамину широкую, с гнутыми спинками кровать. С этой кровати открывался иной вид комнаты, по-новому, увлекательно выглядели стены с мамиными акварелями, книжный шкаф с корешками старинных романов, декадентский, набранный из разноцветных стекол све– тильник. Разноцветные, помещенные в свинцовые оправы стекла фонаря складывались в незнакомые узоры — в изображения рыцарей, животных, светящихся дворцов. И среди них отчетливо просматривался медведь, вставший на задние лапы. Чувствуя, как разгорается жар, он смотрел на медведя, принимавшего фанатические очертания. Млечно-белая голова, рубиново-красное туловище, нежно-зеленые лапы причудливо перетекали в разноцветный, ужасающий бред, куда проваливалась его беспомощная душа и из которого он возвращался, когда чувствовал на лбу мамину прохладную руку, видел близкое, сострадающее лицо.

Она старалась увлечь его историей, читала вслух Ключевского — этюды об Иване Грозном, Алексее Михайловиче, Петре Великом. Водила по музеям — Кусково, Архангельское, Останкино, красно-белые развалины Царицына. Морозный янтарный день, они в пустынном, прохладном зале Третьяковки, на иконе — растресканное золото, алая киноварь, край лазурного плаща, — все в пятне вечернего солнца. Рябые от дождя, темные пруды Суханова и бело-желтый ампирный дворец, который она рисовала, заслоняя этюдник от начинавшегося ливня. Она перелистывала рассыпающиеся от времени страницы Грабаря, стараясь увлечь его рассказами о монастырях Ярославля, деревянных шатрах Заонежья, барочных дворцах Петербурга. Она мечтала, чтобы он стал историком, повторяя профессию безвременно ушедшего отца. Он следовал ее советам, готовился на исторический факультет, но в последний момент, повинуясь странному, почти бессознательному побуждению, выбрал социологию. Что это было за побуждение, что за властный импульс, он не понимал до сих пор. Но именно этот странный порыв изменил его судьбу, переместил интересы из прошлого в будущее. Вместо археологических раскопов, библиотек и древлехранилищ он выбрал жизнь банков, газет, политических форумов, сделавших его тем, кого впоследствие нарекли Виртуозом.