Имитатор. Книга первая. Увертюра - Олег Рой Страница 33

Пианино, доставшееся «по случаю», казалось в их ветхом доме чужеродным. И это слегка успокаивало: к Славке пианино совершенно точно не имело никакого отношения. Из его загадочных недр лились странные, волшебные звуки — стоило только коснуться пожелтевших клавиш.

На верхней крышке пианино всегда стояла ваза с цветами: летом это были сирень, тюльпаны, астры, пионы или мелкие пестрые гвоздики, зимой — еловые лапы или просто сухие ветки. Изредка — розы, мать говорила, что они напоминают ей то, что она потеряла. Ваза была стеклянная, странной текучей формы, очень красивая. Юльке нравилось смотреть, как в нее попадают солнечные лучи — как будто никакой вазы, как будто на крышке пианино вода, причудливо изогнувшись, стоит сама по себе.

Летом солнце светило на вазу часто — окно было прямо за спиной. От духоты и цветочных запахов хотелось пить. Но пойти на кухню и попросить стакан воды было совершенно невозможно: мать сразу пускалась в длинные презрительные рассуждения о том, что лень — это отвратительно, что без преодоления собственных слабостей никогда ничего не добьешься. И добавляла еще как минимум полчаса занятий.

Нет, заниматься — пробуждать полированный деревянный ящик к жизни, заставлять его петь — Юльке нравилось. Это было похоже на сказку. Как будто не просто читаешь книжку, а находишься внутри нее. И из твоих собственных пальцев, таких обыкновенных, с цыпками, белыми полосками на ногтях и темными болезненными точками на месте выкушенных заусенцев, вдруг получается волшебство! И дело не в пианино! Сам по себе коричневый деревянный ящик никакого волшебства не производил. А мать говорила, что и не всякие пальцы годятся, чтобы клавиши начали петь. Юлькины — годились. И это тоже было волшебство! Значит, Юлька — не как все! Вот что это значило!

Но пить все равно хотелось.

Выручала ваза: если, потянувшись, осторожно ее наклонить, можно было, придерживая лезущие в глаза цветы или ветки, сделать несколько глотков, теплых, булькающих, немного затхлых и почему-то сладких. Вода пахла цветами и подгнившими листьями, но все-таки была удивительно вкусной.

Однажды гладкие стеклянные бока выскользнули из Юлькиных рук…

Текучее, переливающееся стекло, лилово-белый ворох лепестков с коричнево-зелеными черточками листьев, выметнувшийся блескучим пламенем веер брызг — все превратилось в один сверкающий водопад. В одно сверкающее, застывшее мгновение, в котором слились сладкий ужас катастрофы и острый до боли восторг. Это было удивительно, сказочно, волшебно красиво!

Не глазами красиво!

Тьму нельзя увидеть глазами!

Она — внутри! Но и — вокруг! Она — везде! И всегда, даже если ты слышишь ее лишь одно мгновние.

Но — слышишь!

Это застывшее мгновение — звучало!

И худенькое Юлькино тело было частью этого волшебного мгновения, этой сладостной жути, когда слушать — бессмысленно! Как можно слушать то, что звучит — тобой? Можно только попытаться запомнить этот ослепительный водопад звуков, в котором слился — и стал так ясен, так очевиден — весь мир, весь его смысл, все его грани и отражения!

Запомнить! Как маленький Моцарт запомнил с одного прослушивания многоголосную паутину Аллергиевского Мизерере.

Только еще лучше!

Потому что Мизерере было человеческим творением, а этот вот сияющий, летящий ввысь водопад — он из самой сути Вселенной! И весь этот пронзительный, слепящий смысл можно… услышать и запомнить? И даже потом… сыграть? Повторить! Чтобы все, все услышали эту ясность, это сияние, эту ослепительную тьму!

Влетевшая с кухни мать кинулась к застывшей у пианино Юлькиной фигурке:

— Она тебя не задела? Что? Где больно?

И не ругалась совсем! И про лень и никчемность не говорила! Только все трогала быстрыми пальцами мокрую от брызг макушку.

Почему она поверила, что ваза упала сама? Даже не спрашивала, только взглянула в промокшие насквозь ноты, в которых черными значками бурлил бешеный Вагнер — и улыбнулась:

— Не бойся. Так бывает. Это музыка!

Музыка…

Уже через минуту Юльке казалось, что все так и было. Что это музыка заставила вазу превратиться в сверкающий водопад. Почему нет? Если музыка могла заставить буйствовать Славку, почему не влиять и на все остальное?

Музыка приводила Славку в бешенство.

Юльке было интересно посмотреть, что делается в этой маленькой тупой голове, откуда берутся эти приступы ярости, заставлявшие Славку кидаться на всех и на все окружающее, бить, царапаться, кусаться, ломать все, что подвернется под руку, раздирать бабушкины вязаные накидки, колотить чем попало по чему попало. Потом вдруг все так же внезапно прекращалось: Славкины глаза тускнели, лицо превращалось в бессмысленную подушку, нижняя губа отвисала, выпуская тягучую струйку слюны… Это было как налетевшая вдруг гроза: грохот, блеск, ураган — а после вдруг сразу тихо, только сломанные сучья да разбитые стекла везде. Как-то раз они ползимы прожили, затыкая два разбитых окна подушками.

Соседки советовали сдать Славку в спец интернат, но чужих советов мать никогда не слушала. А может, и пыталась, да не вышло.

Ярость могла накатить на Славку от чего угодно — от бьющейся в окно мухи, от стремительного велосипедиста за забором, даже от собственного отражения в зеркале.

Но Юлькины фортепианные упражнения приводили Славку в бешенство всегда. И дверь закрывать было бесполезно — вынесет, как будто в тощем маленьком тельце живут десятки злобных демонов. Злобных и очень сильных. Приходилось запирать Славку в подполе — люк там был тяжелый, не поднять. Там, правда, стоял густой запах подгнившей картошки, зато было совсем не холодно, не то что обычно в погребах бывает. Потому картошка и подгнивала.

Иногда Юльке представлялось, как на Славку наезжает шальная машина. Лучше всего — грузовик. Например, мусоровоз, который приезжает два раза в неделю опорожнять помойные пухто. Такой грузовик задавил их Мухтара. Лучше бы — Славку. Но во двор никакие машины не заезжали, конечно, а на улицу мать Славку никогда не выпускала.

Приходилось терпеть.

Летом было проще. Мать застегивала на тощей Славкиной талии ремень — пряжкой назад, чтоб не дотянуться — щелкала блестящим карабином оставшейся после Мухтара цепи. На одутловатой Славкиной физиономии (при общей костлявости Славкино лицо было всегда пухлым, как подушка) расплывалось выражение тупого блаженства:

— Гулять! — это было одно из немногих слов, которые выходили из Славкиного рта разборчиво, большинство же превращалось в невнятную мешанину звуков. Юлькино имя становилось каким-то «у-ка», мать и вовсе была «а-а».

Другой конец цепи мать пристегивала к торчащему возле заднего крыльца столбику — железному, основательному, с серой цементной блямбой в основании, деревянные Славке были на один рывок. Там же клала несколько пачек печенья. Воду ставить было бесполезно — выльет на себя или просто перевернет, не заметив. Но на заднем дворе стояла водяная колонка — Славке она очень нравилась: нажмет на рычаг и плещет на себя, и сует под тугую блестящую струю тупую свою голову. От крыльца до колонки цепи как раз хватало. Скука Славке была неведома.