Девушка, которая ушла под лед - Меган Миранда Страница 31

Их ненормальность делала их непохожими на людей. И даже рыбы это понимали: попрятались в искусственные пещерки и уныло замерли там, уставившись на дно – будто поняли смысл жизни. Не хотели смотреть на людей.

Вопреки здравому смыслу я год назад выбрала в школе курс философии. Идея принадлежала Деккеру: по его мнению, ходить вместе на занятия – прикольно. Прикольно не вышло. Я была в бешенстве. Никаких точных ответов. Мысли, домыслы и споры. Я старательно вела конспект, пытаясь определить закономерности. Чертила стрелочки и выделяла маркером слова. В итоге мне поставили высший балл, потому что я запоминала, кто что сказал на уроке. Но сама почти всегда молчала.

Как-то учитель завел с учениками беседу о том, что значит быть человеком, точнее, «в чем удел человека». Рассуждали о добре и зле, о том, что человек – существо разумное, о доброй воле. Нет, нет, нет! Я не могла с этим мириться. Подняла руку и прочитала свое описание того, что есть человек: двадцать три пары хромосом, прямоходячий, с четырехкамерным сердцем.

И тогда Джастин Бакстер осклабился в улыбке и сообщил, что у его дяди – синдром Дауна и не хватает хромосомы, а он, тем не менее, человек. И Тара Спано, которая уже тогда меня недолюбливала, ехидно спросила: «А если человек потерял ногу в аварии?» И Деккер посмеялся надо мной. Я замолчала и больше рта не раскрыла до самого конца курса.

А теперь мне захотелось вновь оказаться на уроке философии и дополнить свой ответ. Человека делает человеком мозг. Неповрежденный, равномерно серый мозг с правильно работающими нейронными связями.

Я решила посмотреть, кто же сидит в самом дальнем углу и излучает сильное притяжение. Думала, что это старик, но ошиблась – паренек едва ли старше меня самой. А рядом с ним сидела медсестра в пижаме в цветочек и невидящим взглядом смотрела в пустоту. Паренек раскачивался вперед-назад и мычал на одной ноте, прерываясь, только чтобы сделать вдох. Кожа без румянца. Пустые глаза. Очевидно, что он болен.

Но парень был не просто болен. У меня в середине мозга появился легкий зуд, еле ощутимое гудение, намек на вибрацию. Пусть намек – но он был. Парень умирал. Как тот человек в госпитале, как миссис Мерковиц, как сгоревший старик, как женщина в церкви. Ему осталось немного. Совсем немного. Поэтому, когда нас пригласили в кабинет, я не была настроена говорить о себе.

– Мама сказала, у тебя снова были галлюцинации, – начал доктор Логан, усевшись на стул и подкатываясь к столу.

– Не думаю, что это галлюцинации, – ответила я, делая шаг в сторону выхода.

– Расскажите, пожалуйста, что произошло, – попросил доктор Логан маму.

Она уже было открыла рот, но, видно, до нее дошло, что если она озвучит врачу свои мысли, то фактически назовет меня убийцей. Или по крайней мере обвинит в непреднамеренном убийстве. Признает, что ее собственная дочь представляет опасность для окружающих.

– Ну, это случилось в первую ночь после больницы. Но я вот потом подумала, что, может, у нее лунатизм. А теперь она пьет снотворное, и такое больше не повторялось.

– Те люди, они очень больны, да? – спросила я.

Доктор Логан проследил за моим взглядом в сторону двери, затем опустил глаза на папку на коленях.

– Я не имею права обсуждать с тобой других пациентов.

– Там парень… Ну, мальчик, – заговорила я, указывая пальцем на коридор, – с сиделкой. Он выглядит очень, очень больным.

– Дилани, давай лучше поговорим о тебе.

– Чем он болен?

– Дилани! Это тебя не касается! – вмешалась мама. Она бросила извиняющийся взгляд на доктора Логана, но поджатые губы означали только, что она злится на меня.

Я встала, подошла к двери, стукнула по ней ладонью.

– Вы слышите? Он болен.

Я знала, как выгляжу: стою у двери, тяжело дышу, будто не в себе. Но это не имело значения. Ничего не имело значения.

Доктор Логан закрыл глаза и решился нарушить врачебную тайну:

– Его внешний вид гораздо хуже его состояния, гарантирую тебе.

Я убрала ладонь. Потный отпечаток ладони постепенно исчезал.

– Нет, осмотрите его еще раз. Помогите ему.

Зуд медленно, но устойчиво нарастал. Он пока не распространялся по телу, руки не тряслись, но это ненадолго. На лбу выступили капельки пота.

Доктор Логан посмотрел на маму:

– Думаю, зря я ее сюда пригласил. Вы говорите, дома ей лучше?

– Конечно, – ответила мама, явно гордясь собой.

– Она резко пришла в себя в госпитале. – Доктор Логан расправил складочки на рукавах халата, будто вспомнил, как я вцепилась в него тогда. – Полагаю, что нахождение в госпитале стало для нее стрессом. Да и тут ей не по себе.

Стало тяжело дышать. Снова разочарование. Они не слушают меня.

– Доктор, он умирает! Ради бога, помогите ему, сделайте что-нибудь!

Мама положила мне руки на плечи в попытке успокоить, но я сбросила их. Доктор Логан достал бланк рецепта, что-то черканул на нем, протянул маме.

– Это от стресса. Думаю, вам лучше уйти.

Мама схватила меня за руку и практически выволокла из кабинета. Опозориться на людях в нашей семье значило совершить смертный грех. Даже опоздание считалось не столь серьезным проступком. Вцепившись одной рукой в рецепт, другой – в меня, мама ломанулась через приемную к выходу. Я повернулась к кушетке, на которой ждали парень с сиделкой.

– Эй, послушайте!

Сиделка посмотрела на меня. Как, впрочем, и все остальные посетители: и больные, и внешне здоровые.

– Он умирает! Спасайте его!

Сиделка вздрогнула, схватила парнишку за запястье. Он замычал громче, выше, заглушая все остальные звуки в помещении. Медсестра-регистратор что-то говорила мне прямо в лицо, шевеля губами, но я слышала только мычание, видела только глаза парнишки, смотревшие на меня в упор и ничего не выражавшие. Я чувствовала только зуд в голове: чем выше мычание, тем сильнее зуд. Как будто сам парень виноват в том, что чувствую я.

Я закрыла уши руками.

– Хватит! Хватит! – кричала я, но мычание оглушало. И тогда я тоже замычала, зажимая уши. Я мычала, пока не перестала слышать его. Но зуд остался. А потом два санитара и какой-то человек в костюме потащили меня на улицу, помогли маме усадить в машину, пристегнуть ремень, а она захлопнула дверь, но прежде успела нажать кнопку блокировки. С визгом машина сорвалась с места. Санитары и мужчина в костюме остались стоять на тротуаре. Я перестала мычать. Их лица испугали меня. Но еще хуже было мамино лицо. Она вцепилась в руль дрожащими руками. Она хватала воздух ртом, будто ее душат рыдания, но слез я не видела.

Мама оставила меня дома, категорически запретив выходить на улицу (даже выходить из комнаты, если точнее), а сама бросилась в аптеку за таблетками, которые я тоже буду спускать в унитаз. И я не посмела ее ослушаться, потому что помнила, как она заблокировала дверь машины. Не посмела ослушаться, потому что боялась ее реакции.