Убийца внутри меня - Джим Томпсон Страница 29

Про Бутуза Билли Уокера я слыхал. Да про него, наверно, все слыхали. Был губернатором Алабамы — или Джорджии, в общем, где-то на юге. Сенатором был. Кандидатом в президенты по мандату «Дели деньги». Где-то в то же время по нему начали постреливать, из большой политики он выпал и опять занялся уголовной практикой. И был очень хорош. Все эти навозные шишки крыли его почем зря и потешались над ним за то, что он так обмишулился в политике. Но я заметил, что стоит кому-то из них или их родни попасть в переплет, бегут они прямо к Бутузу.

И меня как-то встревожило, что Ротман решил, будто мне требуется такая вот помощь.

Меня это встревожило, и я снова задумался, чего ради Ротману и этим его профсоюзам так стараться и нанимать мне адвоката. Что именно Ротман теряет, если Закон вдруг начнет мне вопросы задавать? Тут я понял, что, если всплывет наша первая с ним беседа, любые присяжные на свете решат, что это он натравил меня на покойного Элмера Конуэя. Иными словами, Ротман одним адвокатом спасал сразу две шеи — свою и мою.

— Может, он тебе и не понадобится, — продолжал он. — Но лучше его предупредить. Его не высвистаешь по первому требованию. Ты скоро сможешь из города уехать?

Я помедлил. Эми. Как мне это сделать?

— Я… Сразу я не могу, — ответил я. — Придется намек-другой народу дать: мол, подумываю уехать, — а потом уже собирать манатки. Знаешь, странно же будет смотреться…

— Н-да, — нахмурился он. — Но если они прознают, что ты собрался прыгать, могут скорее на тебя навалиться… Но все равно я тебя понимаю.

— А что они сделают? — спросил я. — Могли бы, так уже б навалились. Не то чтоб я как-то…

— Не стоит. Не повторяй. Ты шевелись лучше — и начинай как можно скорей. У тебя это не больше двух недель займет, максимум.

Две недели. Еще две недели на Эми.

— Ладно, Джо, — сказал я. — И спасибо за… за…

— За что? — Он открыл дверцу. — Для тебя я ничего не сделал.

— Не уверен, что в две недели уложусь. Может, займет немного…

— Лучше б не занимало, — сказал он. — Дольше.

Он вылез и пошел к своей машине. Я дождался, когда он развернется и поедет в Сентрал-Сити, после чего развернулся и поехал обратно сам. Ехал я медленно, думал об Эми.

У нас в Сентрал-Сити был один ювелир — с чертовски недурным бизнесом, красавицей-женой и двумя прекрасными детишками. И однажды в деловой поездке в некий городок с пединститутом он познакомился с одной милашкой; вскоре он уже с нею спал. Она знала, что он женат, и против такого расклада не возражала. Все было идеально. У ювелира были и она, и семья, и шикарный бизнес. Но однажды утром их с девушкой тела обнаружили в мотеле: он застрелил ее и покончил с собой. И когда один из наших помощников отправился с известием к его жене, он обнаружил, что и она, и дети тоже мертвы. Ювелир всех застрелил.

У него было все, но почему-то оказалось лучше так.

Вроде бы сумбур, да и ко мне вряд ли отношение имеет. Поначалу я думал, что имеет, но вот теперь гляжу и… в общем, не знаю. Просто не знаю.

Я знал, что вынужден убить Эми; даже словами это мог объяснить. Но всякий раз, как я об этом задумывался, приходилось останавливаться и опять думать зачем. Делаю что-нибудь — читаю, к примеру, книжку, еще что-нибудь или с ней сижу, например. Как вдруг ни с того ни с сего на меня находит, что я должен ее убить, и сама эта мысль — такое безумие, что хоть вслух хохочи. А потом начну думать — и вижу. Вижу, что это надо сделать, и…

Это как спишь наяву и бодрствуешь во сне. Я себя щиплю, образно говоря, — постоянно должен себя щипать. А потом просыпаюсь как бы задним ходом: возвращаюсь в тот кошмар, где приходится жить. И все опять ясно и разумно.

Но я по-прежнему не знал, как это сделать. Не придумывалось такого способа, который снял бы с меня подозрение — хотя бы в разумных пределах. А мне хоть убей нужно прикрыться. Как и сказал Ротман: я — Шалтай-Болтай, тут особо не подергаешься.

Способа не придумывалось, поскольку это трудно, и нельзя упускать из виду, зачем я это делаю. Но в конце концов меня осенило.

Способ я нашел, потому что больше ничего не оставалось. Дольше откладывать я не мог.

Случилось это через три дня после нашей беседы с Ротманом. Была суббота получки, мне следовало работать, но я почему-то не смог себя заставить. Весь день просидел дома с задвинутыми шторами — ходил взад-вперед, шлялся из комнаты в комнату. И когда настала ночь, я никуда не делся. Сидел в папином кабинете, горела только настольная лампа; и тут я услышал чьи-то легкие шаги, открылась сетчатая дверь.

Эми слишком рано, но я совсем не нервничал. Ко мне и раньше так заходили.

Я вышел из кабинета как раз в тот миг, когда он ступил в прихожую.

— Простите, мистер, — сказал я. — Врач здесь больше не принимает. Вывеска осталась лишь из сентиментальных соображений.

— Это ничего, кореш. — Он шагнул прямо ко мне, и я вынужден был отступить. — Тут всего-то маленький ожог.

— Но я не…

— От сигары, — сказал он. И раскрыл ладонь.

Тут наконец я его узнал.

Ухмыляясь мне, он сел в большое папино кресло. Провел ладонью по подлокотнику, смахнув кофейную чашку с блюдцем, которые я там оставил.

— Надо поговорить, кореш, а я пить хочу. У тебя тут виски есть? Непочатая бутылка? Я не то чтобы привередничал, пойми меня правильно, но бывают места, где охота видеть пломбу на бутылке.

— У меня тут телефон есть, — сказал я, — а тюрьма в шести кварталах. Поэтому иди-ка ты отсюда, пока там не оказался.

— Ага, — сказал он. — Позвонить хочешь? Валяй, кореш.

Я стал набирать номер. Наверняка он побоится, если я донабираю до конца, а если нет — мое слово все равно перевесит. Ни у кого на меня ничего нету, я по-прежнему Лу Форд. Бродяга и рта не успеет раскрыть, как ему кто-нибудь дубинкой по зубам заедет.

— Давай, кореш, только это будет тебе стоить. Еще как стоить. И платить придется не только за обожженную руку.

Телефона я из рук не выпустил, но и трубку не снял.

— Ладно, — сказал я. — Выкладывай.

— Я тобой, кореш, заинтересовался. Я год оттрубил в хьюстонской трудколонии, видел там парочку таких, как ты. Вот и прикинул, что не повредит за тобой посмотреть. Потому-то и пошел за тобой в ту ночь. И слышал, как ты с этим профсоюзником разговаривал…

— И я так смекаю, много чего понял, а? — спросил я.

— Нет, сэр. — Он помотал головой. — Вообще ничего. Никакого смысла, пока через пару ночей ты не подошел к той старой ферме, где я кантовался. А потом через всю прерию не попер к беленькому домику. Да и тогда я ничего, считай, не понял, а вот потом… Так, говоришь, есть виски, кореш? Неоткрытая бутылка?

Я сходил в лабораторию и вытащил из шкафчика пинту старого рецептурного пойла. Принес вместе со стаканом; он открыл и налил половину.