Киллер с пропеллером на мотороллере - Алексей Тарновицкий Страница 27

— Не дергайся, подруга, — успокоила я собачен-цию. — Мне, конечно, очень льстит твое желание помочь хозяйке, но на этот раз я поеду одна. И никаких возражений!

Возражений, понятное дело, не последовало.

Воскресенье выдалось пасмурным; вероятно, следовало взять зонтик, но какой же охотник отправляется в лес с зонтом? Я доехала на метро до «Площади Мужества», намереваясь сесть там на троллейбус в сторону Сосновки. Путешествовать без собаки было втрое быстрей, хотя и не так весело. «Ничего-ничего, — подбодрила я себя, — мысленно Бимуля всегда со мной». Я представила, как она лежит сейчас в коридоре, подергивая лапами во сне, и на сердце сразу стало легче. Лапы-то подергиваются неспроста: наверняка собаченции снится, что она бежит сейчас рядом со мной.

Первый троллейбус я пропустила. Забавно, что мужество покинуло меня как раз на площади, названной его, мужества, именем. Мне вдруг остро захотелось вернуться в метро, домой, к маме и Бимочке. Что я себе, в самом деле, навоображала? Ну какой из меня охотник? Максимум — приманка, да и та не бог весть какая примечательная. Трусость развернула меня спиной к остановке и даже заставила сделать несколько шагов в направлении, противоположном Сосновке. Но тут я припомнила кое-что и вернулась.

Я вспомнила Димушку — пожилого уже человека, сорок с хвостиком, причем, как говорил по этому поводу Троепольский, «хвостиком длинным и роскошным, как у павлина». Вспомнила его увлечение древнерусской культурой; вспомнила, как он постоянно пасся на Литейном рядом с «Букинистом» и «Академкнигой», а потом любовно демонстрировал нам добычу: тома Карамзина и Ключевского, дорогу-щие альбомы с луковками старых церквей и темными ликами икон. Вспомнила его любимую шахматную присказку: «Половцы, много половцев…» Вспомнила его крестик — предмет частых насмешек Троеполь-ского — и грубое кадыкастое «жидуйте отсюда!».

— Жидуйте? — бормотала я, идя к троллейбусной остановке. — Сейчас я устрою вам «жидуйте»… сейчас вы у меня попляшете, сволочи…

Не знаю, к кому я обращалась, кого имела в виду, да это и неважно. Важно, что ко мне мало-помалу возвращались и прежняя ненависть, и прежний гнев.

Уже поднявшись в троллейбус, я подумала про Сережу Свиблова. Он вряд ли мне когда-нибудь нравился — опер и опер, фигура угрожающая уже в силу своего места работы. Таких людей сторонятся, а отношения с ними стараются скрыть. Да и внешне он выглядел никак не Аленом Делоном. Эти редкие волосы, эти судачьи глаза, странно белеющие от спиртного… бр-р… Но, что называется, по факту я не видела от него ничего дурного. Напротив — он выручил меня и моих друзей из ментовки, спас от серьезных неприятностей. Полковник утверждал, что Сережа был порядочным, честным парнем; мне тоже казалось, что Свиблов переживал свою неспособность поймать маньяка вовсе не из опасений за личную карьеру… по крайней мере, не только из таких опасений. Похоже, он совершенно искренне казнил себя за каждую убитую девушку — казнил и глушил чувство вины при помощи алкоголя. Его родители живут в Белоострове, жена с ребенком — на Петроградской. Можно ли измерить их горе? Кто теперь отомстит за Свиблова, за Димушку, за два с половиной десятка замученных, изнасилованных, задушенных молодых женщин? Кто?

Я вошла в лес со стороны проспекта Мориса Тореза. Моросило. Наверно, поэтому аллеи были пусты: ни прогуливающихся с колясками мамаш, ни играющей детворы, ни алкашей с бутылочкой под кусточком — лишь бегуны-джоггеры и велосипедисты, с маниакальным упорством наматывающие километры на спидометры своего несокрушимого здоровья. Кстати, если человек маниакален в чем-то одном, то отчего бы ему не проявить такую же склонность и в других направлениях?

На велосипеде легко перемещаться по тропинкам парка, а значит, велосипедист может очень быстро покинуть место преступления. Когда эти наглухо застегнутые кентавры, опустив голову, проносятся мимо, никто не успевает рассмотреть ни лица, ни особых примет. Да никто их особо и не разглядывает: эти люди катаются здесь в любую погоду и давно уже представляют собой неотъемлемую часть пейзажа, как трава или деревья. Руки у них обычно в перчатках, что, конечно же, помогает не оставлять следов… Не крутился ли вокруг меня один такой спортсмен, когда мы прогуливались тут с Бимулей две недели тому назад? Крутился, еще как крутился! Несколько раз проехал туда-сюда, а потом вернулся снова, причем в довольно пустынном месте. Если это и в самом деле был убийца, то напасть на меня ему помешал лишь не вовремя вышедший из боковой аллеи милиционер…

То и дело оглядываясь и с трудом удерживаясь от того, чтобы делать это еще чаще, я брела по пустой дорожке. Дождь то прекращался, то налетал опять, как тот чертов маньяк-велосипедист. Ну вот, я уже окрестила его маньяком, а ведь человек, наверно, непричастен ни ухом ни рылом… Или причастен? Эх, жаль, нет рядом Бимы — она сейчас непременно обернулась бы на меня с таким видом, будто хочет сказать: «Маньяк, маньяк! Даже не сомневайся! Кто еще может заявиться в парк в такую гадкую погоду — только маньяки и менты!»

А охотники, Бимуля? Есть ведь, кроме ментов и маньяков, еще и охотники. Или даже охотники-приманки, как, например, я… Мои волосы намокли и липли ко лбу. В принципе, можно было бы накинуть капюшон, но он сильно ограничил бы поле зрения. Кроме того, я боялась не услышать шагов или шелеста шин. Без солнца лес казался мрачным. Стволы сосен потемнели от влаги, березы стояли, печально опустив плечи, как безутешные вдовы. Как вдова Сережи Свиблова или Димушки Беровина. В сплетении ветвей, в придорожных кустах мерещились чьи-то тени, руки, лица… иногда мне казалось, что кто-то перебегает там от дерева к дереву, прячась всякий раз, когда я поворачиваю в ту сторону лицо.

Чем глубже я уходила в лес, тем страшнее мне становилось. Я вспомнила пожилого милиционера с седыми усами, который предположительно спас меня от велосипедного маньяка: он тогда посоветовал мне кричать в случае… в случае… — нет, он так и не сказал, в случае чего. Как видно, им приказали не разглашать истинную причину усиленного патрулирования Сосновки. Может, крикнуть прямо сейчас? Но как потом объяснить этот крик, когда сбегутся менты и дружинники? Две недели назад я сказала, что играла с собакой, а сейчас Бимули нет, и спихнуть не на кого…

Может, не кричать, а просто подойти? Помнится, усатый мент что-то говорил о памятнике летчикам. Да-да, он так и сказал: мы, мол, тут недалеко, у памятника летчикам… Вот только где он, этот памятник? И тут, словно услышав мою мольбу, Сосновка откликнулась указателем на пересечении двух аллей. На стрелке было крупными буквами написано: «Мемориал». И ниже, помельче: «Защитникам Ленинградского неба». Благословив удачу, я свернула по указателю налево.

Мемориал представлял собой высокую стелу, а по бокам от нее — две большущие бетонные глыбы, символизирующие, по всей видимости, крылья. К стеле была прикреплена массивная черная голова в шлеме и сдвинутых на лоб защитных очках. Нечего и говорить, что я еще издали обрадовалась памятнику, как родному. Под крылом глыб можно было худо-бедно спрятаться от дождя, а голова летчика сулила хоть какое-то, пусть даже и совершенно одностороннее человеческое общение — уже что-то в тоскливом одиночестве этих пустых парковых аллей. А уж когда я разглядела на краю площадки желто-синюю милицейскую машину, то и вовсе расслабилась. Как видно, здесь, в сердце парка, держали постоянный патруль.