Убийца внутри меня - Джим Томпсон Страница 26

Сколько мне ждать? Вот вопрос. Сколько еще мне ждать? Когда можно?

Эми больше меня не донимала. По-прежнему держалась робко и застенчиво, язык этот свой, что как колючая проволока, старалась не распускать, хоть это ей и не всегда удавалось. Я смекал, что свадьбу с ней я могу откладывать бесконечно, но Эми… дело, в общем, было не только в Эми. Наверняка ничего и не скажешь, но у меня было чувство, будто меня окружают. И разубедить себя я никак не мог.

С каждым днем ощущение крепло.

Конуэй не приезжал ко мне и не разговаривал, но само по себе это могло ничего и не значить. И не значило — я ничего такого не видел. Он занят. Ему всегда было наплевать с высокой колокольни на всех, кроме себя и Элмера. Он из тех, кто выбросит тебя за ненадобностью, когда услугу окажешь, а когда ему следующая потребуется, опять тебя подберет.

Он снова уехал в Форт-Уорт и не возвращался. Но и тут ничего особенного. У «Строительной компании Конуэя» в Форт-Уорте большая контора. Он всегда там подолгу бывал.

Боб Мейплз? Ну, он, по-моему, не сильно изменился. Все эти дни я к нему присматривался и не замечал ничего тревожного. Выглядел он старым и больным, но он и был стар, к тому же болел. Со мной он особо не разговаривал, а если и открывал рот, то был вежлив и дружелюбен — казалось, изо всех сил старается быть вежливым и дружелюбным. А разговорчивым-то он никогда особо не был. На него частенько находило, и тогда слова из него не вытянешь.

Хауард Хендрикс? Ну… в общем, Хауарда, можно сказать, что-то ело поедом.

С ним я столкнулся в первый же день, как только встал после болезни: он поднимался на крыльцо суда, а я спускался на обед. Хауард кивнул, даже толком не взглянув, и пробурчал:

— Н’как ты, Лу?

Я остановился и ответил, что мне уже намного лучше — слабость еще сильная, но жаловаться особо не на что.

— Сами же знаете, Хауард, каково оно, — сказал я. — Не столько сам грипп, сколько его последствия.

— Слыхал, — ответил он.

— Я про авты-мобили так всегда говорю. Главное — не сколько он вначале стоил, а сколько отдашь за обслуживание. Но я так смекаю…

— Мне бежать надо, — буркнул он. — Увидимся.

Только от меня не так просто отделаться. Раз я теперь вне подозрений, можно с ним лясы поточить.

— Вот я и говорю, — сказал я. — Не мне же вам про болезни рассказывать, правда, Хауард? У вас же шрапнель внутри сидит. У меня насчет этой шрапнели есть мыслишка, Хауард, — в смысле, что вам с ней можно сделать. Снять на рентген и отпечатать на обороте избирательных открыток. А на лицевой можно флаг американский и вашу фамилию градусниками изобразить, а еще вверх тормашками эту… как ее — как в больницах горшки называют? А, ну да — утку вместо восклицательного знака. Где у вас эта шрапнель, говорите, засела, Хауард? Я чего-то, как ни стараюсь, никак запомнить не могу. То она у вас в…

— В заднице. — Вот теперь он мне нормально в глаза посмотрел. — Она у меня в заднице.

Я придерживал его за лацкан, чтобы не сбежал. А он взялся за мое запястье, не отводя глаз, оторвал мою руку от своего пиджака и выпустил. Потом развернулся и зашагал вверх по ступеням — весь ссутулившись, но твердо и уверенно. И с того раза мы с ним и словом не перекинулись. Если он меня замечал издали, то старался не попадаться мне на дороге, и я отвечал ему тем же.

Стало быть, здесь что-то не так; да только чего еще мне было ожидать? О чем волноваться? Я задал ему жару, и его, надо полагать, осенило, что я и раньше над ним насмехался. И это не единственная причина. Надменно и холодно он со мной держался потому, что осенью выборы и он, как обычно, баллотировался. Помогало то, что он распутал дело Конуэя, и ему хотелось об этом трубить. Только было неловко. Пришлось бы замолчать мою роль в деле, и он полагал, что я обижусь. Вот он и скакал впереди паровоза.

Стало быть, ничего необычного. Ни с ним, ни с шерифом Бобом, ни с Честером Конуэем. Ничегошеньки… Но ощущение не проходило. Только усиливалось.

К Греку я больше не заглядывал. Старался вообще не появляться на той улице, где стоял его ресторан. Но однажды зашел. Колеса машины как будто сами туда свернули, и я понял, что остановился перед его заведением.

Все окна были зачерчены мылом. Двери закрыты. Но мне показалось, что внутри кто-то есть; я слышал стук и лязг.

Я вылез из машины и минуту-другую постоял рядом. Потом шагнул на тротуар.

На одной половине дверей мыло в углу оттерли. Я прикрыл глаза ладонью и заглянул — вернее, только подался ближе, чтобы заглянуть. Потому что дверь вдруг распахнулась, и вышел Грек.

— Простите, инспектор Форд, — сказал он. — Я не могу вас обслужить. Мы не работаем.

Я пробормотал, что мне ничего не надо.

— Просто думал, загляну, чтоб… это…

— Да?

— Хотел тебя увидеть, — сказал я. — Хотел встретиться тем же вечером, когда это случилось, и с тех пор мне ни сна, ни отдыха. Но никак не мог себя заставить. В глаза тебе посмотреть. Я же знал, каково тебе — каково бывает, — а сказать ничего не мог. Ничего. Ни сказать, ни сделать. Потому как было бы что… ничего этого, в общем, не случилось бы.

Я говорил правду, и господи — господи боже мой! — какая чудесная штука эта правда. Он на меня посмотрел так, что и рассказывать не хочется, а потом как-то опешил. И вдруг закусил губу и уставился в тротуар.

Он смуглый мужик такой, средних лет, носит черную шляпу с высокой тульей, а поверх рубашки у него черные сатиновые нарукавники, поддернутые. И вот он поглядел в тротуар, а потом перевел взгляд на меня.

— Я рад, что ты зашел, Лу, — тихо произнес он. — Это уместно. Я порой думал, что ты был ему единственным настоящим другом.

— Я хотел быть ему другом, — сказал я. — Мало такого, чего бы я хотел больше. Но я как-то оскользнулся — не смог ему помочь, как раз когда помощь была ему нужнее всего. Только знай одно, Макс. Я… я не мучил его…