Соблазн - Хосе Карлос Сомоса Страница 21

– Эдардо, – вновь заговорил Человек-Лошадь, когда все остальные замолчали, однако голос его уже не казался мне сладким – как будто красивый зверь вдруг показал клыки. – Мы кое-что сделаем. Мы не хотим делать, но вы не сотрудничаете… Приведем девочек?

Пока мужчина говорил, Оксана встала за спиной моего отца и принялась заклеивать его рот скотчем. Папины щеки надувались, делая его похожим на рыб фугу, которых мы с Верой видели в одном документальном фильме в компьютере.

– Вы это хотите? Привести девочек?

Папа головой показывал, что нет, а стул его при этом скрипел, словно трещотка на веревочке. Мамины рыдания превратились в визг, хоть и приглушенный, как будто ей тоже заклеили рот скотчем.

– Предпочитаете жену? Девочек? Вам выбирать.

– Девочек, – сказала Оксана, наклоняясь к папе сзади, вцепившись рукой ему в волосы. – Он говорит «девочек». Они ему больше нравятся.

Папа ничего не говорил, только стонал; лицо побагровело, трясущиеся щеки выступали над кляпом. Но Оксана, судя по всему, просто наслаждалась: держа его одной рукой за волосы, другой дотянулась до низа его живота и принялась трогать там, куда я не хотела смотреть, но все время смотрела.

– Да… он предпочитает девочек. Эдардо любит маленьких девочек. – И она хохотнула.

– Мы не хотим. – Человек-Лошадь ткнул в сторону папы пальцем. – Мы не хотим. Но ты вынуждаешь. Окса, иди за девочками.

Именно этот приказ заставил меня действовать. Я почти физически ощутила, как мои руки освободились: щелчок – и суставы вновь обрели способность двигаться. А вот встать я не могла – ноги дрожали, так что я доползла до верха лестницы, обдирая коленки, а потом на четвереньках двинулась в направлении комнаты Веры. Единственное, что я осознавала, – необходимость защитить сестренку. Рассудок мой в те минуты был комнатой ужаса, а сама я сидела в ее дальнем углу, сжавшись в комок, в полной темноте, с одной лишь мыслью: «Вера… Вера… Вера…»

– И?

– Больше ничего. Начиная с этого момента я по-прежнему ничего не помню.

– Что ж, хорошо, – сказал доктор Аристидес Ва́лье, но как-то неуверенно, словно моя амнезия его разочаровывала, и характерным жестом поправил на носу свои очки без оправы, с круглыми линзами.

Кабинет его походил на колодец, доверху наполненный тишиной и полумраком. Я сидела напротив письменного стола – наклонившись вперед, локти упираются в колени, как будто меня только что вырвало.

– В любом случае мы продвинулись, – прибавил он. – Ненамного, но хоть что-то по сравнению с прошлым разом. Если мы сейчас это оставим, то весь тот путь, что нам удалось пройти, пропадет втуне…

Я кивнула и слегка расставила ноги, одновременно сделав глубокий вдох. Мне было жарковато, но куртку я не сняла. И ничего не сказала, храня молчание в ожидании слов Валье.

– Ты понимаешь, что я имею в виду, Елена? Если мы сейчас оставим это, все наши усилия, предпринятые во время последних консультаций, окажутся напрасными. Это все равно что надувать воздушный шар, не завязывая, – произнес он, но удивить меня ему не удалось: я уже успела привыкнуть к его метафорам. – Я понимаю, как трудно тебе пытаться вспоминать. Твои воспоминания заблокированы, это типично для некоторых видов травм, но поверь: мы сделали несколько очень важных шагов на этом пути. Это событие из ранней юности может быть связано с твоими симптомами. Если сейчас ты бросишь терапию, в будущем тебе придется начинать с нуля…

Я сглотнула слюну и прокашлялась.

– Понимаю, – сказала я. – Но больше не могу приходить сюда.

Валье пристально смотрел на меня, подперев щеку рукой.

– Мы можем уладить финансовые вопросы, если дело в деньгах, – предложил он. – Я серьезно. Ты не будешь мне платить, пока…

– Нет, проблема не в этом. Правда, я очень благодарна за то, что вы меня выслушали. Но дело в том, что я просто больше не смогу приходить.

– Понятно, – кивнул Валье, не настаивая, и глубоко вздохнул.

Я еще покашляла, чувствуя, как горят щеки (наверняка красные), и взглянула доктору прямо в глаза, ожидая, когда же он меня отпустит. Мне не хотелось показаться невежливой, но решение было принято. Незачем было продолжать ходить к нему, и, точно так же как я проделала это с Алваресом и Падильей четыре дня назад, я хотела сжечь все мосты, чтобы начать новую жизнь. Поэтому и попросила перенести свой визит на этот четверг, чтобы «Елена» тоже могла исчезнуть, и чем раньше, тем лучше. Так что я продолжала ждать, уставившись в некую точку рядом с лицом Валье, на которое падал свет от экрана стоявшего на столе ноутбука, но все же время от времени поглядывая на доктора.

Аристидес Валье был привлекателен, но прежде всего – элегантен и мягок. Лет ему было около сорока, плотное сложение, рост средний, волосы цвета золы коротко подстрижены. На овальном лице, моложавом и гладком, почти всегда было выражение незыблемого спокойствия, – словно поверхность пруда, которую ни один брошенный камень не смутит более чем на пару секунд. Говоря, он наклонялся вперед, словно желая уменьшить разделявшее нас расстояние и оказаться в нескольких сантиметрах от моего лица. Всегда он был одет в красивые, подходящие друг к другу вещи: сегодня это была темно-лиловая рубашка, брюки того же оттенка и галстук цвета фуксии. Воспитанный человек, раскованный, обладавший, казалось, неистощимым терпением по части пауз, с плавными жестами. Я обратилась в его частную консультацию четыре недели назад с жалобами на головную боль и бессонницу, и теперь, после четырех сеансов, в течение которых постаралась рассказать о том ужасном событии, которое перевернуло мою жизнь (естественно, изменив имена и больше ни о чем не распространяясь), я приняла решение оставить эту затею. И пока я его разглядывала, мне пришло в голову, что доктор Валье уже никогда не узнает о моем истинном «я».

Это если у меня, конечно, имеется некое «истинное я», которое можно так назвать.

Внезапно Валье прервал молчание, но заговорил уже другим тоном – более оживленно, будто в голову ему пришла новая мысль:

– Могу я спросить тебя кое о чем, Елена?

– Конечно.

– То, что ты мне рассказывала, – правда?

Я замигала:

– Что?

Мое удивление в определенном смысле его удовлетворило. Он чуть отодвинулся в своем кресле и опять поправил очки. Когда он вновь заговорил, в его голосе сквозило смущение, хотя оно показалось мне несколько наигранным.

– Знаешь, я более двадцати лет занимаюсь этой работой: пятнадцать – в Испании, до этого еще пять лет – в Аргентине, еще немного – в Соединенных Штатах… Здесь вот у меня дипломы. – Он указал на стену за креслом и улыбнулся. – Но ничто из того, что я изучал в течение жизни, ни одна вещь, поверь, не помогла в моей профессии так ощутимо, как детство, проведенное в бедном квартале Боготы. Уверяю тебя, я стал психологом задолго до того, как получил диплом, потому что в моей родной стране нужно быть немного психологом с самого детства, чтобы понимать, кому можно доверять, кто говорит правду, а от кого следует ждать неприятностей. Я видел много нищеты и много страданий… – Он уставился в потолок, раздумывая, прежде чем продолжить, и я поняла, что сейчас услышу еще одну метафору. – Подобно азиатским ныряльщикам за жемчугом, которые могут долго оставаться под водой, потому что тренируются с детства… Жизнь научила меня задерживать дыхание, Елена, и я немного знаком с большими глубинами. Все, что я делал потом, послужило только объяснением того, чему я уже и так научился. Именно для этого нужны учеба и книги, и ни для чего иного, – чтобы объяснить себе самому то, чему ты уже научился на улице. Но ты, верно, думаешь: и зачем он рассказывает мне эту лабуду? – Вопрос не предполагал ответа, и я промолчала. – А я скажу тебе: потому что я чувствую, когда мне лгут, когда пытаются меня провести, когда что-то скрывают… И ты по неизвестной мне причине с самого начала лгала.