Соблазн - Хосе Карлос Сомоса Страница 20

Я собиралась уже позвать ее, когда зазвучал смех и еще какие-то голоса, среди них голос Оксаны, нашей горничной, и – снова – тот голос:

– Очень хорошо, Эдуардо. А теперь – успокойтесь. Мы не поймем вас, если вы не успокаиваетесь…

Голос мужественный и одновременно сладкий. Мне он понравился бы, если бы одновременно я не почувствовала нарастающий дискомфорт в желудке, как от проглоченного лекарства, которое начинает действовать только через несколько минут, растворяясь у тебя внутри. Это был мужской голос, но я сразу же связала его с Оксаной, которая точно так же коряво изъяснялась по-испански. «Мы не поймем вас, если вы не успокаиваетесь». Эта фраза меня позабавила. На самом деле я решила, что у нас в гостиной праздник и кто-то из папиных приятелей передразнивает Оксану. Но что за праздник в такое время?

Я сосредоточилась и постаралась вспомнить, что мы в тот день делали: была суббота, мы все вместе ходили в кино, посмотрели чудесный фильм – романтическую историю про любовь, из тех, что так нравятся и маме, и мне, а Вера рассыпала воздушную кукурузу из кулька на пол, под сиденье, и мама ее отругала. Я была уверена, что папа не говорил нам ни о какой намеченной вечеринке, да и было уже слишком поздно. От этого объяснения пришлось отказаться.

Тогда, тихонько встав с кровати и подойдя к порогу, я поняла, что за веселыми громкими голосами слышен чей-то плач.

Когда я наконец поняла, кто плачет, то стала винить себя, что раньше не догадалась. За прошедшие годы передо мной множество раз вставал образ мамы – ее лицо, ее шевелящиеся губы, но ни разу – как она говорит. В моих воспоминаниях, начиная с той ночи, она никогда ничего не говорит – только тихо плачет и невнятно икает.

Я вышла в коридор, но, не дойдя до лестницы, остановилась, услышав яростный шепот папы:

– …ты что, не видишь? Я спокоен… А теперь почему бы тебе не разрешить моей жене подняться на минуту наверх и взглянуть на девочек?

– Слушай, Эдуардо…

– Я спокоен… Всего на минутку. Майте, пожалуйста, прекрати плакать…

Дверь моей комнаты была последней по коридору. По правую руку от меня была комната Веры, дверь в нее тоже была открыта, но, к счастью, Вера лежала в кровати и спала. А через распахнутую настежь дверь спальни наших родителей я смогла разглядеть валяющееся на полу красное одеяло и простыню. Мне пришло в голову, что мама рассердилась бы, если бы увидела этот беспорядок, но тут же я сообразила, что она уже, должно быть, это видела, потому что плачет-то как раз она.

Я осторожно приблизилась к лестнице. По-настоящему я не испугалась, но по какой-то причине мне казалось, что будет лучше, если люди в гостиной меня не заметят. Именно поэтому я выбрала лестницу, а не коридор, потому что с лестницы могла охватить взглядом бо́льшую часть первого этажа, да так, что снизу меня никто не увидит. Я спустилась на несколько ступенек – бесшумно, босая, вытягивая шею, чтобы поверх деревянной балюстрады разглядеть происходящее внизу, – как зритель в театре, которому досталось неудобное место.

Первым, кого я увидела, был папа. Он сидел напротив лестницы на стуле, примотанный к нему скотчем. Скотч был серебристого цвета, он крест-накрест пересекал его грудь и живот, голые под распахнутой пижамой, а ниже обвивался вокруг коленей и щиколоток. Папа был почти неузнаваем – покрасневшее потное лицо, взлохмаченные волосы. Он широко таращил глаза, и я поняла, что это оттого, что не надеты ни линзы (он снимал их перед сном), ни очки. Странно, но именно эта деталь ошеломила меня – небрежность в таком человеке, как он, занимавшем высокую должность в администрации предприятия по производству стекловолокна, всегда таком безукоризненном, таком элегантном.

Оксана, девушка-украинка, помогавшая нам по дому, которую мы наняли всего пару месяцев назад, стояла рядом с папой. Она была совсем молоденькая, от силы лет двадцати, светловолосая, невысокого роста. Сейчас на ней была не ее обычная униформа, а джинсы и куртка, которые она надевала в выходные дни, и она довольно часто встревала в разговор, говоря то на родном языке, то на ломаном испанском. Меня очень удивило то, как она говорила: яростно жестикулировала, почти кричала – разительный контраст по сравнению с той смиренной девушкой, какой она выглядела раньше. Маму я видеть не могла – по-видимому, из-за того, что она сидела на противоположной от папы стороне, под лестницей, но в гостиной присутствовали еще двое – они ходили взад-вперед, и я очень хорошо их рассмотрела. Это были мужчина и женщина. Женщина все время оказывалась спиной к лестнице, поэтому я смогла заметить только пышную копну темно-каштановых волос и кожаную куртку. Мужчина, обладатель этого голоса, ходил туда-сюда – от стула с папой к дивану и обратно. Самой характерной в его облике была голова – бритая наголо, только по центру ото лба к затылку шла густая черная полоса волос, похожая на конскую гриву.

– Эдуардо, – говорил Человек-Лошадь, причем так, что у него получалось «Эдардо». – Девочки в порядке. Спокойно.

– Я спокоен, черт! – тяжело дыша, сказал папа, но было очевидно, что спокойствие он, конечно, потерял. – Повторяю, я совершенно спокоен. И я уже отдал вам кредитки и ПИН-коды к ним… Чего вы еще хотите, черт подери?..

– Кэш… – заявил Человек-Лошадь, потирая указательный и большой пальцы, что, как я знала, означает «деньги». – Понимаете?

– Да не держу я наличные дома, я тебе уже сказал! Нет кэш! Понял, ты?

– Не кричите, – предупредил Человек-Лошадь. – Окса так не думает. Окса говорит, видеть деньги, много билетов, где вы в кабинете. Где они?

– Временами у меня бывали деньги дома, но я не имею привычки…

Тут Оксана кое-что сделала. Она подлетела к моему отцу, да так быстро, что и я подскочила, и стала на него орать. Оксана была симпатичной, нам всем так казалось. Хотя лицо ее было широким и круглым, фигурка у нее была стройная, глаза огромные, а взгляд как у испуганной лани. Но в ту секунду ее физиономия стала пунцовой, а на шее вздулась вена.

– Деньги! – выкрикнула она и ударила отца по щеке. – Деньги! У тебя есть! – И она еще раз ударила его, и еще, маленькой ручкой, словно маятник раскачивался: удары были невиданной силы, или мне так казалось, а тяжелая голова моего отца раскачивалась из стороны в сторону. – Где! Спальня! Кабинет! Где!

Человек-Лошадь произнес: «Окса» – и она с трудом, но остановилась, тяжело дыша. В ту же секунду плач моей матери превратился в душераздирающие рыдания. Другая женщина, та, что с каштановыми волосами, исчезла из поля моего зрения, я снова услышала звук удара, потом крик моей матери, вслед за этим закричал отец, а Оксана побежала задергивать занавески на окнах. Этот переполох заглушил мои собственные всхлипы. Увидев, как Оксана хлещет по щекам моего отца, я окаменела. Почувствовала, что вот-вот описаюсь, словно время вдруг повернуло вспять и мне уже не двенадцать лет, а снова пять, как Вере. Я подняла руки и постаралась зажать ими рот или хотя бы приглушить плач, но мне удалось только немного унять дыхание к тому моменту, когда вновь стало тихо; я еще продолжала всхлипывать, но гораздо тише, так что меня практически не было слышно. Даже не подозревая об этом, я выполнила одно из тех упражнений по самоконтролю, которые позже не раз и не два спасут мне жизнь.