Я сделаю это для нас - Федор Анич Страница 19

История с Чудом кончилась плохо. Через неделю ежедневных прогулок и общения мы поехали ко мне и переспали. Не без косяков, я был очень возбужден с первого свидания и был готов на все подвиги прямо в тот же день. Ожидание сказалось. Я дал себе слово исправиться к следующему разу, но не судьба.

Все оказалось банально просто, до обидного быстро и больно. Ох как больно! Зачем вообще нужны эти часы и минуты вместе, если в конце концов чувствуешь хотя бы минуту то, что я пережил «после»?

Я посылал ей цветы, она писала беспрестанно. Мы говорили по телефону, обсуждали очень интимные вопросы. Раньше я их избегал, боясь показаться слишком откровенным. Ну вы помните, как это было в школе? Кто-то говорит серьезно, подбирает емкие слова, не стыдится выражаться прямо, а кто-то развлекается и пересказывает (или и того хуже — показывает) ваш диалог всем, хихикая и подтрунивая над наивностью собеседника… И если отжать оттуда всю ложь и неискренность, то останется лишь то, что сказал ты сам. Как идиот, открылся и стоишь с разинутой душой, а люди обсуждают и говорят о твоих недостатках и достоинствах так, словно ты их об этом попросил. Отвратительное чувство.

Сначала я не писал ничего интимного в переписке с Чудом, а потом, после той ночи, я доверился, и понеслось… А пару дней спустя сообщения от нее приходили все реже. На работу она просыпалась первой и всегда желала мне доброго утра, но вечером я не мог ее никуда пригласить — даже погулять. Я приезжал к ее работе и сидел в машине как идиот, писал и ждал ответа. Вдруг она согласится сегодня поужинать? Или просто захочет меня увидеть? Но нет, отписки были милыми, и я верил им, но в сердце затаилась тревога, которая разрасталась день ото дня, мешая мне дышать.

Я ничего не понимал — время шло, мы увиделись один раз и то с условием «ненадолго», там было что-то еще, но меня убило сообщение: «Я не рассчитывала никуда сегодня ехать, правда. Не хочу врать, это было бы неискренне с моей стороны, давай просто поболтаем за чашкой чая». Если бы я прислушивался к себе, я бы давно уже знал — у нее изменилось поведение, и этим все сказано. Человек, каким бы великим актером ни был, не может играть сутками напролет, глаза выдадут. Меня как будто облили ледяной водой. Я сидел перед телефоном, пялясь в экран, и говорил себе: «Так тебе и надо, раскатал губу, ты просто перепутал, здесь ничего нет и не будет, успокойся и иди пообщайся с ней как с другом».

И я пошел, идиотский идиот, общаться с ней как с другом. И что вышло в итоге? Я сидел с глазами олененка, все никак не мог прийти в себя, обиженный и униженный донельзя. Зачем-то отвечал на звонки своего агента, просил прощения за работу во время встречи. Все могло подождать, но мне просто требовалось передохнуть. Я накачался джином и был готов начать откровенный разговор, но взял себя в руки, понимая, что пьяные разговоры мало чем помогут. Мы сидели и общались, алкоголь немного смазал краски, но сердце у меня болело нестерпимо. Я понимал, сегодняшняя встреча — последняя, все закончится там же, где и началось, на Цветном бульваре. И даже мои стандартные принципы не помогали.

С моим Чудом мне хотелось всего и сразу — семьи, детей, воскресной газеты и легкого халатика на ее голом теле; выхваченной у меня из рук чашки остывшего кофе и залпом допитого, моих трусов в ванной вперемешку с ее трусиками и миллиона ее тюбиков и баночек, за которыми я шарю в поисках пены для бритья… Все эти картины накатывали волнами, сжимали мое сердце и выкручивали его наизнанку. В тот вечер я измучился, а что творилось днями «до», просто не описать словами. Какое-то помутнение разума, борьба ее слов и моих чувств. Мозг говорил, что все ложь, все игра, просто так, а сердце верило каждому слову…

Я отвез мое Чудо домой и поцеловал в щечку, больше прощаясь, чем говоря «до свидания», и уехал домой. Всю дорогу мне пела Милен Фармер, Чудо писала, как ей было хорошо, хотя она не понимает, что со мной не так. А я прокручивал в голове обрывки ее фраз, каждая из которых оставляла глубокую рану. И все они кровоточили, пока я отвечал на ее сообщения, коря себя за несдержанность и отсутствие силы воли. В тот момент меня могло остановить только одно — если бы кто-нибудь отрезал мне пальцы.

«У меня сейчас такой период: я встречаюсь, ни к кому не привязываюсь».

«Главное, не приручиться; так можно разучиться дышать самостоятельно».

«Одной любви мне было достаточно, больше не хочу, не выдержу».

Я придумал к каждой фразе причину, по которой она была сказана.

В самый первый день, когда мы встретились, я первым сказал ей, что не хочу приручаться, не хочу влюбляться, потому что не могу. Я не объяснял причин, просто нет, и все. И теперь корил себя за это — может быть, она делала все так, как я просил? Может быть, она тушит в себе то, что мне удалось разжечь? Я сказал ей, что впускаю в свою постель, но не в свою жизнь. Я ни с кем не хочу жить, но, наверное, ненапряжные отношения меня бы сейчас устроили. Откуда же я знал, что выкину такой финт и захочу всего того, что раньше мне было просто не нужно? Я продолжал писать, ее ответы становились все более короткими, она больше не называла меня Солнцем, я не звал ее Чудом… Потом я перестал писать, только отвечал. Если хотелось ей — мы общались, если хотелось мне (а мне хотелось всегда!) — я часами ждал ответа на простое «как ты?» и мог дождаться глубокой ночью или на следующий день.

Одна мысль о том, что ее кто-то обнимает сейчас и поэтому она не отвечает, скручивала у меня внутри все в тугой узел. Я боялся увидеть ее в городе, потому что, если она будет не одна, я просто умру на месте. Я стал такой сентиментальный, что взахлеб рыдал над музыкой Милен Фармер, готов был кинуться обнимать домашних животных и играть с детьми. Отвратительное зрелище, да, я любил ее. Мое Чудо. Я перестал есть, испугался, что заболел чем-то страшным. Потом испугался, что заболел давно и заразил ее, и теперь она не знает, что со всем этим делать. Потом думал, что накосячил так сильно в сексе, что ей противно меня видеть…

Это я обсуждал с дядей Вовой. И это был донельзя интимный разговор, невыносимо тяжелый, ведь я никогда не говорил о похождениях своего члена с кем-нибудь. Дядя Вова был учтив, вежлив и тактичен.

— Я целовал ее очень долго, ласкал тело и целовал, наверное, плохо пахло изо рта и ей было неприятно…

— А у нее изо рта как пахло?

— Я не помню. Но губы были вкусные.

— Это же помнит и она, ничего, кроме наслаждения.

— С меня лился пот, много пота, нереальный потоп просто. Я уделал всю постель, ее всю, у меня заливало глаза, и было нечем дышать. Я подтирался всем, что попадало под руку, это было ужасно!

— А она как относилась к твоему поту?

— Кажется, слизывала.

— По-моему, она прекрасно дала понять, что это не проблема.

— Я крутил ее как игрушку в руках, загибал, мял, жал, не оставлял губы в покое… А потом, спустя час где-то, у меня упал.

— А она что сказала?

— Слизнула с меня пот и начала делать такой минет, которого у меня в жизни не было. Она обошла языком все мое тело, мне было щекотно, но я держался, а когда она сконцентрировалась ТАМ, меня начало трясти, как под током. А потом она спустилась ниже… Совсем низко и трогала меня там, где никто не трогал.