Абраша - Александр Яблонский Страница 98

Во-вторых, они получили еще одну комнату. Нателла Георгиевна, жившая по соседству, умерла. Была она очень старой и очень красивой женщиной. Судьба улыбнулась ей: когда арестовали ее дальнего родственника Буду Мдивани и конец всех его близких и дальних родственников был предопределен, как и предсказывал Буду, – а Поликарп Гургенович пророчествовал, что «Сталин не успокоится, пока не перережет нас всех, начиная от грудного младенца и кончая слепой прабабушкой», – она спаслась. В 37-м были расстреляны Цуцуния Мдивани – жена Поликарпа, его дети Георги и Шалва, дочь Мери была посажена в лагерь, где ее убили через два года, даже легендарный Арчил Мдивани – великий и неподражаемый грузинский теннисист, звезда советского спорта был расстрелян, – ей – Нателле повезло, ее оставили в живых. По чистой случайности – недосмотру нового следователя (старого поставили к стенке вслед за семьей Мдивани) потопала она в ДубравЛАГ на 6 лет, а затем в СтепЛАГ, где провела девять лет – и выжила, даже после восстания 54-го года, когда танками передавили почти всех заключенных, потом осталась в Никольском – небольшом поселке близ Джезказгана. В 59-м ей, реабилитированной, дали темную комнату в квартире, где и жила Ира. Раньше вся эта квартира принадлежала семье Владзиевских, но это когда было! Нателла Георгиевна полюбила Ирочку, они часто беседовали вечерами, чаевничая, лечили друг друга, со временем Ира обзавелась цветным телевизором «Радуга», и они вместе смотрели фигурное катание и старые довоенные фильмы; последние годы, когда Нателла совсем обезножела, Ира, а затем и Кока фактически обеспечивали ее всем необходимым и, главное, они привязались, а затем и полюбили ее, как и она их. Гордая, властная мудрая родственница Мдивани, не познавшая за всю свою долгую жизнь родственного или дружеского тепла, участия, сострадания или просто внимания, отогрелась в молодой семье своих соседей и приросла к ним. Так что была Высшая справедливость в том, что после кончины Нателлы ее комната перешла к Владзиевской. Впрочем, к воплощению этой справедливости приложили руки и Семен Бенцианович, и, особенно Сигизмунд Натанович. «Натаныч», хоть и был выдающимся историком, архивистом, библиографом и, главное, порядочнейшим человеком, но состоял в КПСС, и не просто состоял – в 20–30-х годах многих его коллег – историков загоняли в партию, если приходила директивная разверстка, – он с гордостью считал себя членом ВКП(б), куда вступил еще на фронте в феврале 1917 года и, как он подчеркивал, по убеждению – эти убеждения, несмотря на все разочарования, он сохранил по сей день. В 20-х годах он был старшим архивистом Петроградского историко-революционного архива, принимал участие в издании трудов Ленина, публиковался в журналах «Красный архив», «Каторга и ссылка», «Красная летопись», много лет профессорствовал в университете и Педагогическом институте, по случайности не был репрессирован, короче говоря, за эти годы сотрудничал со многими видными партийными и государственными функционерами и воспитал огромное количество учеников; некоторые из них успешно пошли во власть. Вот к ним он и обратился не только с письменным ходатайством о предоставлении дополнительной площади ответственной квартиросъемщице И. Вл-ой – «талантливому многообещающему ученому для плодотворной научной деятельности», но и не поленился обзвонить многих из них, обратившись с личной просьбой. Помимо этого, на комнату Нателлы Георгиевны никто особенно не претендовал, ибо была комната темная – два ее окна выходили в узкий колодец и упирались в глухую стену. Да и форма у комнаты была какая-то странная в виде трапеции. Так что в результате долгих и бессмысленных мытарств комната досталась Ире, и было теперь у них две комнаты – столовая и спальня. Они легко раскрыли забитую фанерой дверь между комнатами, заново их обклеили, получилось чудно, а то, что вторая комната была темная, так это и к лучшему: спальня не должна быть очень светлой. Особенно летом, в белые ночи… Если учесть, что третий сосед по квартире – инженер Лунц Казимир Леопольдович – большую часть времени проживал у дочки, нянча своих внуков, то получалась у них почти отдельная квартира. Они даже планировали в кухне отгородить помещение для ванны, или хотя бы для душа.

В-третьих, Кока подписал договор с «Детгизом» на новый перевод трех сказок Гауфа. Причем, не только подписал, но и получил задаток. Но самая главная радостная для Коки новость, связанная, кстати, с тем же Гауфом, состояла в том, что он получил долгожданный, подробный (и, что скрывать, лестный) отзыв на свое исследование романа «Mitteilungen aus den Memoiren des Satan» («Странички мемуаров сатаны»). Не просто отзыв, а отзыв самого Лотмана. И приглашение приехать в Тарту для личной (!) беседы. Большего авторитета для Коки не было, как и не было предела его гордости и радости, которые, впрочем, он тщательно скрывал.

Наконец, в-четвертых… В-четвертых, было, пожалуй, счастье, а не какая-то радость. Об этом счастье они с Ирой пока старались не говорить, чтобы не сглазить – один раз, летом, в прошлом году в Крыму уже была мнимая тревога – радость, – но оно – это невероятное счастье, помимо их воли, переполняло их и непреодолимо пыталось вырваться наружу. Они решили терпеть, во всяком случае, до похода Иры в консультацию. Она могла пойти в поликлинику завтра, но завтра – в пятницу ее врач принимал вечером, а вечером ей необходимо было присутствовать на защите Синельникова – ох, как ей не хотелось идти на эту защиту и выслушивать прописные истины про народное восстание Болотникова. Однако отвертеться было нельзя: профессиональная этика не позволяла плюс Синельников и, главное, его всесильный руководитель диссертации (а заодно и парторг факультета) сочли бы неявку за выпад против них лично и против официально признанной трактовки событий начала XVII века, да и ее шеф бы не понял – они с Натанычем – последние из могикан – притащились, а она – «без году неделя», – видишь ли, не соизволила. Так что выяснение истины откладывалось на «послевыходные», но вкусно поужинать в предчувствии счастья можно было и сегодня. Тем более, что накопилось много поводов помимо возможного главного события их жизни.

Это был хороший вечер. Бо́льшую часть аванса за Гауфа они отложили на книжку, но кое-что оставили, поэтому на столе была бутылка «Арарата», бутылка «Гурджаани», Ира достала и отварила язык – язык с хреном был для Коки деликатес № 1, – цыпленок табака и дары, далеко не бесплатные, Кузнечного рынка: сулугуни, капуста по-гурийски и травы – петрушка, кинза, базилик, эстрагон, лук-порей. Ира, естественно, по случаю надвигающегося события лишь пригубила «Гурджаани», но Кока с удовольствием выпил коньяка, раскраснелся, чуть опьянел и был тихо счастлив. Они говорили о Гауфе, Нателле Георгиевне, слякоти на улице, потом Ира примерила свою новую шубу, вернее не шубу, а длинное, в пол, пальто клеенчатого материала с подстегнутой теплой меховой подкладкой – это пальто-шубу привезли из Финляндии, и ей удалось купить его за сносные деньги – спасибо авансу Коки! Пальто было изысканно-элегантно, невесомо, добротно. Возможность продемонстрировать немыслимую обновку коллегам и жене Синельникова примирила ее с необходимостью идти на эту несчастную защиту.

«Женщина есть женщина», – благодушно размышлял Кока, тихонечко подремывая на диване, не забывая выказывать свое восхищение уровню легкой промышленности братской Финляндии. «Он совсем замотался», – думала Ира, прислушиваясь к себе и любовно разглаживая шелковый мех шубы. В голове крутилось: «На крови невинного младенца замесил свою династию Филарет, и отметила эта кровь весь ее трехсотлетний путь, и отозвалась в подвале ипатьевского дома кровью таких же невинных отроков».