Офисные крысы - Тэд Хеллер Страница 94

— Она?

— Да. Я не рассказывал тебе это… они встречались.

На несколько секунд воцаряется молчание.

— Как ты думаешь, почему Марк Ларкин сделал это? — спрашивает меня Вилли. — У чувака дела шли просто отлично.

Я поглядываю на экран телевизора, где с выключенным звуком идет выпуск новостей. В тридцатый раз прокручивают одну и ту же запись: вид издалека на Скеффингтон-Тауэрс, мощный наезд камеры, затем снова панорамный вид. Показывают двух мужчин, выносящих носилки, потом фотографию Марка Ларкина с широко раскрытыми глазами. Это чернобелый снимок со страницы «Ит»: «строгий вид Тедди Рузвельта».

— Кто знает? — отвечаю я. — Может, была невыносимая боль, которую он, всегда сдерживающий чувства, никому не показывал. Внешне — холодный, отстраненный, невозмутимый. Внутренне — испытывающий страдания, мучимый страстями, вулкан. Одновременно безмятежный и взбудораженный. Одним словом, он носил в душе ад.

— Да. Может быть, все так и было.

— Пока.

— Пока.

А затем была ночь кошмаров: холодные тюремные камеры с преступниками в каждом углу, бесконечные апелляции к судьям (в основном к Тревору Ашер-Соумсу), визиты священников, смертельные уколы, приготовленные в блендере «Вильямс-Сонома» стоимостью в четыреста долларов, и жестокие изнасилования расписанными татуировками уголовниками в душевой. И последний завтрак — курица в вине, кофейный коктейль с шоколадным сиропом, мартини «Бомбей Сапфир».

* * *

— Все хорошо знают, по какому поводу мы здесь собрались, — говорит Бетси Батлер. — Вилма зачитает нам сообщение от Регины. Но сначала я хотела бы сказать, что Марк Ларкин был… что ж, честно говоря, я не могу утверждать, что мы были друзья. Но… (Она борется с собой какое-то время, пытаясь объяснить то, кем он был, и в то же время остаться любезной.) Он был неотъемлемой частью коллектива нашего журнала. Движущей силой. Возможно, он был не самым легким в общении человеком, но…

Что «но»? Возможно, он был не самым легким в общении человеком, но он не заслуживал смерти? Она даже не может заставить себя закончить мысль и быстро сворачивает выступление:

— Думаю, что могу сказать с уверенностью, что его здесь нам всем будет не хватать. Захарий?

А? Что? К чему это? Все глаза немедленно поворачиваются ко мне.

— Зак, — повторяет Бетси, — ты хочешь сказать что-нибудь? Ты работал с ним.

— Да. Я хотел бы. Должен признаться, что, когда Марк Ларкин только начал работать здесь… он мне совсем не понравился. Мы стали соперниками. Он — это он, я — это я, хорошо это или плохо, но такова природа этого места. Мы были такими разными, поэтому, видимо, у нас появились проблемы. В конце концов мы разрешили все трудности. И я с уверенностью могу сказать, что, если он и не был моим другом, он был человеком в высшей степени надежным, на которого можно было положиться, к которому я мог обратиться в любой момент. Дело в том, что я даже не подозревал, как он страдает. И я чувствую себя виноватым за это. Если бы я только знал, то мог бы что-нибудь сделать. Или хотя бы попытаться.

(Когда я произношу все это, у меня появляется ощущение, что на составление и правку этой речи ушло не менее двух недель. Но это все экспромт, включая перехватывание горла в конце. О’кей, пускай это не «Соратники, римляне, граждане!», но очки мне эта речь принесет.)

Слово предоставляется Вилме, которая зачитывает нам факс, отправленный из лондонского отеля «Клэридж».

— «Уход Марка Ларкина станет тяжкой утратой для „Ит“. Его воображение, его проницательный ум, творческий потенциал, мудрость, его блестящая острота незаменимы, и весь сам он был таким безудержным. Мы все будем лелеять память о нем и никогда его не забудем. А сейчас давайте продолжим наш путь».

Бетси комментирует:

— У нас сегодня день траура. Все могут быть свободными после собрания. Я знаю, что мы все расстроены, и нам понадобится время, чтобы пережить это.

Оливер шепчет уголком рта:

— Самое лучшее, что этот ублюдок сделал за всю свою жизнь, это то, что он устроил нам короткий рабочий день.

* * *

На следующий день мы сидим в своей клетушке с Тоддом Берстином, пальцы которого порхают над клавиатурой, как шустрые колибри. Дверь в кабинет Марка Ларкина закрыта… ее ни разу не открывали на этой неделе.

— А вот и мы, Зэки, — говорит Лесли улыбнувшись, протягивает мне манильский конверт с красной застежкой и уходит.

На нем надпись: «Для семьи МЛ. Подарок. Принимаются предложения — что приобрести». Я вытаскиваю из бумажника десятку и кидаю в уже приличных размеров кучу. Обычно мы с Вилли вытаскивали по пятерке или больше, но сейчас я думаю: «Что, если меня спросят об убийстве? Я отвечу, подключенный к самому чувствительному полиграфу: „Нет, я не убивал его“. И я пройду тест. Но если какая-нибудь хитроумная ищейка из отдела убийств спросит меня: „Вы забирали десять долларов из манильского конверта?“ — а я скажу „нет“, то стрелка дрогнет».

Я застегиваю конверт и передаю его Тодду.

— Что мы купим семье? — спрашивает он, бросая в конверт пятерку.

— Цветы, наверное.

— Букет получится шикарный, надо думать.

— Я уверен, что у Ларкинов хватит места для него.

— Ты имеешь в виду Либерманов?

— Не понял?

— Его настоящая фамилия была Либерман. Его отец продает «хонды» в Филадельфии.

В голове проносится видение: Гетсби/Гетц на плоту в бассейне, медленно растекающаяся кровь, все снова лазурно-голубое. И вот я: вылавливаю из воды труп сетью из магазина «Мокрые парни».

— Уверен, что у них полно места, — говорю я Тодду, — кем бы они ни были.

Либерманы. Ну, хорошо.

— Как ты вышел на эту секретную информацию, молодой Берстин?

— Да так… просто узнал.

После обеда четверо рабочих из обслуживающего персонала открывают дверь в кабинет Марка Ларкина и начинают выносить вещи: стол, шкафы с папками, ужасную картину, книги. Я раз пятьдесят смотрел по телевизору, как работники скорой помощи выносили его тело из квартиры, и вот теперь это: стикеры, степлер, дырокол, скрепки.

Через полчаса комната очищена. Не оставили даже коврик.

Он умер.

И полицейские не рыскают поблизости. Леопольд и Лоеб, стоя на низшей ступени ада, поднимают вверх таблички с самыми высокими оценками за исполнение.

Когда рабочие уходят, я вхожу в комнату. Я ощущаю себя муравьем, заползшим в ящик письменного стола или в шкаф, так здесь чисто. Жалюзи опущены. Послеобеденное солнце клонится к горизонту, подсвечивая небоскребы красным и оранжевым. Воздух в нежилой комнате настолько свеж, что кружит голову, как чистый кислород.

Я вывернусь. Я получу то, что хочу.