Солнце на моих ногах - Дельфина Бертолон Страница 9

Под душем она сильно трет себя банной варежкой, вздрагивая, когда сильная струя попадает ей меж бедер, и убирает ее как можно скорее: ощущение ее пугает. Конечно, это глупо, иррациональный страх, но ей не удается помешать себе.

«Вам чуждо само понятие наслаждения».

Из всех пустых фраз, которые проходят мимо ее ушей, словно шляпные булавки, ей почему-то запомнилась эта, она и сама не знает почему. (Психологи, все эти психологи… Будто сердечные контуры можно перепаять, как микросхему!)

Большая-то не забивает себе голову такими вещами. Она немного нимфоманка. По телевизору это назвали бы sex addict, сексуальной зависимостью. Однажды она рассказала ей, что требует от парней притворяться трупами. Закрой глаза, не шевелись, задержи дыхание, а я сяду на тебя верхом. Похоже, их это заводит; они и сами не понимают. Большая трахает их, пока они изображают из себя покойников, и дает им оплеухи, стоит им открыть глаза, чтобы поглазеть на ее груди. И всегда катапультируется раньше, чем они успевают кончить, так что в раздражении они никогда ей не перезванивают – чего она отчасти и добивается. И к тому же сперма – это ведь живое.

Вдохновленная книгой, которую нашла в коробке, она сосредотачивается на швабре и пытается сдвинуть ее с места одним лишь усилием мысли. В последнее время она много играет в телекинез. Упражнение ее успокаивает, она сама не знает почему. Разумеется, ничто никогда не движется.

– Ну, давай, рассказывай! Как там было? Классно, да?

Маленькая пожимает плечами.

– Это насчет свечек.

– Свечки, супер! Ты же сама их все время жжешь, так что должна в этом разбираться…

Ее сестра макает яблочную слойку в черный кофе; месиво выплескивается через край и течет липким ручейком по поверхности стола. Маленькая незаметно зевает над круассаном, который Большая принесла ей в клейком пакете. А та корчит хищную гримасу глубоководной рыбы, потом ласково глядит на нее наставительным взглядом.

– Ешь. Я тебе не стала брать слойку, сама же говоришь, что они тебе не нравятся. Но круассан-то, а? Мука, масло, молоко… Никакой химии.

– Прости. Я слишком хочу спать, чтобы проголодаться.

– Ладно, поняла. Но если я не буду заходить к тебе после работы, когда нам видеться, можешь мне сказать? Подумаешь, ничего страшного, днем поспишь… Разве что твое расписание не слишком перегружено!

Смеясь, Большая поперхнулась. Она кашляет, задыхается, выплевывает на стол кусок наполовину прожеванной слойки. Маленькая встает, наливает ей стакан воды, Большая его хватает и пьет мелкими глотками; кашель постепенно проходит, но она тотчас же снова начинает смеяться, еще пуще.

– Ты права, сестренка, это чертовски опасно. Даже не представляешь себе, сколько людей звонит нам из-за таких вот несчастных случаев. Цыплячья кость – и хоп! – прямиком на кладбище. Что за идиотская смерть…

Большая качает головой с сокрушенным видом; порой она кажется почти искренней. Кивает на круассан:

– Ну давай, заставь себя. Я не уйду, пока у тебя в животе пусто.

Маленькая решается попробовать рогалик, откусывает кончик, медленно жует. У него вкус картона. Большая в восхищении склоняется над столом и хлопает ее по плечу.

– Вот видишь, стоит только захотеть!

По телевизору говорят, что в Милуоки открылся Международный тюремный салон; у нее в голове крутятся истории Большой и царапают ей грудь.

Неоказание помощи лицу (лицам), находящимся в опасности.

Она не одна, нет.

Быть одной – значит всего лишь остаться наедине с собой. Одиночество же – совсем другое: это значит жить в страхе, с чувством вины, с неуверенностью, тоской, стыдом. Одиночество – это ощущать себя полной внутри и ничего не иметь.

Она была бы не прочь побыть одной. Чтобы посмотреть, каково это.

Большая-то ни в ком не нуждается. Ей всего хватает. Ей довольно самой себя. Потому-то она и копит у себя всякую дрянь: чтобы заполнить свое жилище, потому что она пустая внутри.

Разумеется, Маленькая порой задается вопросом, не являются ли рассказы ее сестры просто кучей вздора – неужели такая дикая эвтаназия не наделала бы шума в службе «Скорой помощи»? Быть может, это просто новый, извращенный способ изводить ее – рассказывать всякие небылицы, чтобы добить… Как бы там ни было, это срабатывает. Сомнение, ничего, кроме сомнения, но это мучает ее довольно успешно.

Маленькая зажигает ароматическую свечу «Горящие поленья» – она чудесна и к тому же так хорошо пахнет, не выделяет никакой отравы – только счастье и заснеженные вершины, шале, предел мечтаний приятелей в сапогах-«луноходах», миниатюризированных в стеклянной банке.

Она думает о молодом человеке в полосатом свитере, о Поле Матизьяке, обо всех тех людях, что смеются, путешествуют, говорят и занимаются любовью, обо всех тех свиданиях, на которые она никогда не пойдет. Какой толк с того, что она жива, она точь-в-точь как мертвая Мама – переполнена упущенными возможностями.

Какая мать, такая и дочь.

– Алло?

– У меня есть кое-что для тебя. Работа. Подменишь кузину одного сослуживца. Начинаешь завтра.

Как бы она хотела сказать «нет!». Но это «нет» кажется ей актинией, которая растет у нее в животе, никогда не решаясь раскрыться по-настоящему.

– Вот увидишь, цыпа, тебе это пойдет на пользу.

Надеюсь, что однажды длинные щупальца появятся наконец из моего рта, сдавят тебе горло и сломают шею.

Льет как из ведра.

Город черен, горизонт скомкан, как листок копирки. Всего два часа дня, но кажется, будто полночь – едва разбавленная темень в самом разгаре дня. Может, удастся заболеть пневмонией до завтрашнего утра? Она бросается в эту воду, позволяя миру струиться по своей стеклянной коробке, а свинцовым лужам брызгать по ногам.

Сегодня воскресенье.

В воздухе витает запах апокалипсиса, небо катится кубарем, кубометрами воздуха вдоль стенок ее коробки. Вокруг тишина. Церковная тишина, слышна только барабанная дробь по капотам автомобилей, по крышам, по запертым витринам, изысканный микроскопический шум. Город кажется вымершим, как во время эпидемии в научно-фантастическом фильме, улицы пустынны, лавки закрыты, машины мокнут на стоянках, она воображает себя последним человеком на земле, самым последним, распоследним, пока ей наконец не попадается сгорбленный старичок под черным зонтом и со скелетообразной собакой, трусящей у его ног.

В тюрбане, халате, полотенце – дышащая мумия. Никакой пневмонии. Проклятая стеклянная коробка.

По телевизору говорят, что когда-нибудь рост возобновится.

«Будем оптимистами».

– Алло?

Большая. Опять, опять. Есть такая любовь, без которой прекрасно можно было бы обойтись.