Бумеранг судьбы - Татьяна де Ронэ Страница 9

После завтрака они решили пойти в бассейн отеля. Антуану было так жарко, что он решился предстать перед Мелани в плавках. Она не стала комментировать лишние восемь килограммов, и он был ей за это очень признателен. Если чего-то хочется, то лучше побороть свой страх и сделать это. Не запретила же она ему выкурить сигарету…

В воде неестественного голубого цвета было полно крикливых детей. В шестидесятых бассейна здесь и в помине не было. «Роберу и Бланш он бы не понравился», – подумал Антуан. Они ненавидели все вульгарное, шумных людей и то, что так любили делать нувориши. Их огромная холодная квартира к доме на спокойной авеню Жоржа Манделя, недалеко от Булонского леса, являла собой образец элегантности, утонченности и тишины. Одетта, горничная со скошенным подбородком, прихрамывая, прохаживалась по комнатам, бесшумно открывая и закрывая двери. Даже телефон, казалось, звонил шепотом. Трапезы длились часами, а самое худшее было то, что в Сочельник сразу же после обеда детей укладывали спать, а в полночь будили и раздавали подарки. Невозможно было забыть ощущение разбитости, сходное с муками, которые испытывает человек, резко сменивший часовой пояс, когда их, сонных, вводили в гостиную. Почему нельзя было дожидаться Деда Мороза, не ложась спать? Почему бы не лечь спать позже обычного хотя бы раз в году?

Я все время думаю о том, что ты сказала, – произнес Антуан.

– А именно?

– О Кларисс и о бабке с дедом. И мне кажется, ты права: они ее притесняли.

– Ты помнишь какой-нибудь яркий эпизод?

– Нет, ничего такого, – пробормотал он. – Но они всегда нервничали по любому поводу.

– А-а-а… Значит, кое-что ты все-таки вспоминаешь.

– Да, если так можно сказать.

– А что именно?

Он, прищурившись на солнце, посмотрел на сестру.

– Ссора. Это было в последнее наше лето здесь.

Мелани выпрямилась.

– Ссора? Но они никогда не ссорились. В нашей семье всегда была тишь да гладь!

Антуан тоже сел прямо. Бассейн был полон блестящих колышущихся тел. На бортиках стоически несли стражу родители малышей.

– Однажды ночью я слышал перебранку. Это были Бланш и Кларисс. В комнате Бланш.

– Что именно ты услышал?

– Я слышал, что Кларисс плакала.

Мелани не стала комментировать его слова. Антуан между тем продожал:

– Голос Бланш был холодным и жестким. Я не слышал, о чем она говорила, но мне показалось, что она разгневана. Кларисс вышла из комнаты и увидела меня. Она обняла меня и вытерла слезы. Потом улыбнулась и сказала, что они с бабушкой немного повздорили. И спросила, почему я не в кровати, а потом попросила немедленно вернуться в свою спальню.

– И что, по-твоему, все это означало? – задумчиво спросила Мелани.

– Понятия не имею. Наверное, какая-то мелкая ссора.

– По-твоему, они были счастливы вместе?

– Папа и она? Да. По крайней мере, я так думаю. Нет, я почти уверен в этом. Кларисс умела делать людей счастливыми. Это ты ведь помнишь?

Мелани кивнула и после паузы заговорила снова:

– Мне ее не хватает.

Антуан услышал в ее голосе сдавленные рыдания и придвинулся, беря сестру за руку.

– Вернуться сюда – это все равно что вернуться к ней, – сказала Мелани со вздохом.

Он сжал ее ладонь в своей, радуясь, что не видит глаз, скрытых за солнцезащитными очками.

– Я знаю. Мне очень жаль. Я не подумал об этом, когда устраивал это путешествие.

Она улыбнулась.

– Не извиняйся. Наоборот, ты сделал мне прекрасный подарок. Я словно снова встретилась с ней… Первый раз за много-много лет. Спасибо.

Антуан молчал, сдерживая слезы и пытаясь совладать с эмоциями. Так он делал всю свою жизнь, так его учили в детстве…

Они снова улеглись, подставив солнцу свои бледные, как у большинства парижан, лица. Мелани была права. Они обретали свою мать мало-помалу, в ритме волн, накатывающихся на дамбу Гуа. Обрывки воспоминаний кружили в голове, словно бабочки. Разбросанные во времени, нечеткие, туманные, как сон, фрагменты. Вот Кларисс на пляже в своем оранжевом купальнике, улыбается, у нее светло-зеленые глаза…

Никто не осмеливался противоречить Бланш, постановившей, что дети могут войти в воду только через два часа после обеда. Она не уставала повторять, как опасно плавать сразу после еды. И они ждали, строя бесконечные замки из песка. Ожидание было таким утомительным… Но временами Бланш засыпала – сидя с открытым ртом в тени своего зонтика, утомленная жарой, в длинной полотняной юбке и кофте, с тапочками, полными песка, и с вязанием на коленях. В это время Соланж утоляла в городе свою покупательскую жажду. Она возвращалась в отель в середине дня с полными сумками подарков для всех членов семьи. Робер, сдвинув соломенную шляпу на затылок, с сигаретой «Gitane» во рту уходил назад в отель. И тогда Кларисс подавала детям знак, кивая в сторону бабушки. «Но нам осталось еще полчаса», – шепотом отвечал Антуан. И Кларисс улыбалась ему, словно сатана-искуситель: «Правда? Кто тебе такое сказал?» И они втроем крадучись направлялись к морю, оставляя Бланш похрапывать под своим зонтиком.

– У тебя сохранились ее фотографии? – спросил Антуан. – У меня есть, но очень мало.

– И у меня не много, – сказала Мелани.

– Это по меньшей мере странно.

– Да.

Какой-то малыш закричал совсем рядом с ними. Женщина с алым лицом требовала, чтобы он вылез из воды.

– Ее фотографий нет и в квартире на авеню Клебер.

– А та, на которой мы втроем в маленьком поезде, в Ботаническом саду? Куда она могла деться? И их свадебная фотография…

– Не помню, чтобы я их видела.

– Первая висела в прихожей, свадебная – в кабинете у папы. Но после смерти Кларисс они исчезли. Как и альбомы.

Куда могли подеваться все эти снимки? Что с ними сделал их отец? Не осталось ни одного свидетельства о том, что Кларисс десять лет жила на авеню Клебер, что там был ее дом.

Режин, их мачеха, наложила на все свою лапку – полностью сменила декор квартиры, стерев следы присутствия первой жены Франсуа Рея, Кларисс. Только теперь Антуан это осознал.

Письмо третье

Когда ты обнимаешь меня, я спрашиваю себя: а была ли я когда-нибудь счастлива до встречи с тобой? Наверное, я чувствовала себя счастливой, во всяком случае таковой казалась, но все прожитое мной кажется теперь блеклым. А ведь я была очень жизнерадостным ребенком… Я уже вижу, как ты поднимаешь бровь, вижу твою ироничную улыбку. Я не обижаюсь, все равно эти строки будут уничтожены, разорваны, поэтому я могу писать, что хочу.