Все мои уже там - Валерий Панюшкин Страница 9

Тот час, пока я собирал вещи, Обезьяна посвятил рисованию. Молодой человек разорвал мое служебное удостоверение, вклеил внутрь новую бумагу, вооружился набором гелевых ручек и что-то над моим удостоверением пыхтел, высовывая язык, как делают рисующие дети. Когда же мы подъехали к пересечению Бетонки и Новой Риги, я смог узнать, для чего предназначалась эта работа.

Мы неслись так быстро, что, когда предрассветный гаишник, спрятавшийся под указателем на Звенигород, махнул нам, «Ягуар», хоть Обезьяна и ударил резко по тормозам, пролетел по шоссе еще метров двести. Обезьяна обернулся, сдал назад приблизительно на такой же скорости, с какою ехал вперед, остановился возле гаишника, опустил мое окошко и сунул гаишнику в нос только что нарисованное удостоверение. Гаишник секунд тридцать молча изучал этот рукотворный документ. А потом Обезьяна гаркнул:

– Что стоишь, старшина! Зачитался? Библиотека тут тебе? Код не видишь?

Гаишник козырнул, забормотал извинения, обещал «предупредить ребят дальше по маршруту», и «Ягуар» опять рванул с места так, что меня вдавило в кресло.

– Позвольте? – я протянул руку к удостоверению, которое Обезьяна небрежно бросил на торпедо.

– Полюбопытствовать? – улыбнулся Обезьяна. – Пожалуйста.

Внутри моего удостоверения гелевыми ручками нарисован был портрет Обезьяны, причем так, что трудно было отличить этот портрет от наклеенной фотографии. Чуть ниже, но ничуть не менее искусно нарисована была гербовая печать и стояла довольно разборчивая подпись «Путин». Однако же поразительнее всего было содержание документа. Как будто бы типографским шрифтом в документе написано было: «Федеральная Служба Безопасности РФ. Агент 1837. Имя засекречено. Инициальный код 1799».

– Что это за тарабарщина? – опешил я.

– Именно, – засмеялся Обезьяна все тем же своим счастливым смехом, – тарабарщина.

– Что значат все эти цифры?

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – Обезьяна продолжал смеяться. – А еще интеллигентный человек. Один восемь три семь – это год смерти Пушкина.

– А что это за… – я совсем был сбит с толку, – что это за «инициальный код один семь девять девять»?

– Это год рождения Пушкина. Тысяча семьсот девяносто девятый.

– А почему?.. – я все не находился с вопросом.

– Вы хотите спросить, почему старшина отпустил меня, отдал мне честь и не оштрафовал за превышение скорости? – Обезьяна выдержал паузу. – Алексей, они как животные. Они реагируют на ключевые слова команд: «ФСБ», «агент», «код», «засекречено», «Путин». Если они видят что-то незнакомое, то предпочитают испугаться и спрятаться в кусты. Если не поворачиваться к ним спиной и не отводить взгляда, они никогда не нападут первыми. Они как животные, Алексей, поймите.

Последнюю фразу Обезьяна произнес скорее горестно. И еще минут десять мы мчались по перелескам между Рижским и Рублевским шоссе молча.

Хоть машин по рассветному времени было и мало, но на перекрестке Ильинского шоссе и Рублево-Успенского постовой милиционер приостановил всех, чтобы пропустить нас: видимо, давешний наш гаишник и впрямь «предупредил ребят по маршруту следования». Замелькали по обе стороны дороги пятиметровые заборы. Заулыбались с рекламных щитов самые покладистые на свете филиппинские горничные. Замаячили через каждые сто метров постовые. Но очень скоро мы свернули с Рублевки ко въезду в небольшой, но тщательно охраняемый поселок.

Забор вокруг поселка был каменный и с колючей проволокой поверху, не удивлюсь, если под током. Ворота были бронированные, судя по тому, как тяжело створка поползла в сторону, когда Обезьяна подъехал и посигналил. По-над забором повсюду вертели на триста шестьдесят градусов песьими своими продолговатыми головами камеры наружного наблюдения.

Зато внутри за воротами никаких заборов не было. Внутри был сосновый лес и пруд, вокруг которого, приветливо перемигиваясь окнами, стояло штук восемь больших и дорогих домов, построенных, кажется, компанией Хонка, но, очевидно, не по типовым проектам, а на заказ.

– Что это за поселок такой миленький? – спросил я, вылезая из машины. – Никогда здесь не был.

– Это не поселок. Это участок, – улыбнулся Обезьяна, подхватил из багажника мой чемодан и потащил в самый большой дом.

Входная дверь в доме устроена была так, как устроены двери в депозитариях швейцарских банков. Обезьяна приложил палец к специальному сенсору, дверь подумала минуту, а потом стала медленно открываться. Толщиною дверь была сантиметров сорок, не меньше.

Прямо за дверью посреди обширной прихожей, украшенной оленьими головами и старинным оружием, встречала нас молодая женщина в холстинковом платье. Она была бледна до анемичности, дистрофически худа, заметно беременна и совершенно счастлива от того, что приехал Обезьяна.

– Здравствуй, Ласочка! – Обезьяна бросил мой чемодан, поднял женщину под мышки, как ребенка, поцеловал, поставил на пол и продолжал. – Знакомьтесь: это Алексей, это Ласка…

– В смысле зверек, – пробормотала Ласка, и синеватые ее щеки наконец-то тронул румянец смущения.

– Что, простите?

– Зверек такой. Ласка.

– Очень приятно.

Я протянул Ласке руку. Пальцы у нее были совсем тонкие, как у скелетика, но ладонь все же мягкая, как у ребенка. Обезьяна потрепал Ласку по голове и, обращаясь ко мне, сказал:

– Это Ласка, в смысле зверек, придумала пригласить вас, Алексей. Она вас очень ценит и еще девочкой слушала по радио ваши передачи о хороших манерах.

Ласка густо покраснела:

– Не о хороших манерах. Не смейся надо мной. Передача была «Коды и кодексы» на радио «Серебряный дождь», – Ласка подняла на меня глаза, и это были прекрасные, полные смущенных слез зеленые глаза с карими прожилками. – Передача мне правда очень нравилась. Проходите, что же мы стоим.

Обнявшись, молодые люди направились на кухню, и это было самое трогательное зрелище, какое только доводилось мне видеть после рождения моей дочери. Насколько Обезьяна был атлетичен по сравнению с Лаской, настолько и нежен по отношению к ней. А она прижималась к его плечу, обвивала его руками, как вьюнок обвивает стебли больших растений, ставила, чуть косолапя, босые ноги, приноравливаясь к его шагу, и светилась тем особенным светом, какой исторгают лишь беспросветно влюбленные женщины. Они шли на кухню, где некто гремел кастрюлями, и где шкворчало нечто уютно-пахучее, как бывало в гостях у моей покойной бабушки поутру в детстве.

Кухня была просторная и вся из нержавеющей стали, как в хорошем ресторане. За восьмиконфорочной плитой над огромным огнем, подобно землекопу с совковой лопатой, орудовал китайским воком молодой человек в толстых очках. Обезьяна высвободился из объятий Ласки, подскочил к повару, панибратски хлопнул его по спине и радостно заорал:

– Здорово, Банько!

– Здорово, Обезьяна! – прокричал повар в ответ, не прекращая подбрасывать на воке свою стряпню.