Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник Страница 9

– Я написала стихотворение, – объявила я в очередную пятницу в его кабинете.

Он поднял брови, окинул меня долгим взглядом.

– Правда?

Я кивнула.

Он сложил на груди переплетенные пальцы, прикрыл глаза и велел:

– Тогда читай.

Братья прыснули. Не обращая на них внимания, я шагнула вперед. От волнения сдавило горло, подкашивались ноги, однако я постаралась унять дрожь в голосе и начала.

То первое стихотворение улетучилось из моей памяти – помню лишь, что это была газель в духе Хафиза. Едва я дочитала, Полковник открыл глаза, вновь окинул меня долгим взглядом, словно оценивал не стихотворение, а меня саму, и кивнул. Он не сказал ни слова, но по этому его жесту я догадалась, что сумела ему угодить.

Много лет спустя я вошла в просторный салон, где мне предстояло читать перед большой аудиторией: женщине редко выпадает такая честь. Меня провели в начало зала, и я увидела сотни людей, которые не сводили с меня глаз. Стояла такая тишина, что я слышала собственное дыхание. Я поэт. Я пишу стихи. У меня выходили и выходят книги. Но даже удовлетворение, которое я чувствовала в тот день, не сравнится с гордостью, охватившей меня в первый раз, когда отец одобрил мое стихотворение. Желание стать поэтом и быть услышанной гнездилось во мне уже тогда.

После того первого стихотворения меня уже было не остановить. Знай Полковник, каким позором мои сочинения покроют нашу семью, уверена, он не стал бы меня поощрять, но тогда я была вольна сочинять все что вздумается. Если какое-то из написанных стихотворений казалось мне особенно удачным, я читала его домашним и, затаив дыхание, ждала, когда отец снова на меня посмотрит.

Тем вечером в Дербенде я осознала, что мои детские мечты почти ничего не стоят.

Я шла по темному двору к дому, как вдруг меня осенило: для девочки, может, я и умна, но безнадежно отстала от братьев и кузенов, и если не займусь своим образованием, то так и буду плестись в хвосте.

Наутро я принялась наблюдать за Парвизом. Он был несколькими годами старше меня, и прежде на семейных сборищах мы особо не общались. Кажется, мы даже толком не разговаривали – обменивались дежурными фразами, и все. В прошлую нашу встречу – год назад, если не больше, – я не чувствовала к нему ничего. Красавцем он не был: худые ноги, узкое лицо, взгляд с грустинкой. Теперь же заметила: стоит ему заговорить – и другие прислушиваются к его негромкому звонкому голосу. Люди тянулись к нему, он легко заводил друзей и все равно из-за кротости натуры держался особняком.

Я часто видела, как он в одиночку уходит гулять, но отправиться следом за ним не могла: это сразу заметили бы. Да и чем дольше я наблюдала за ним, тем сильнее волновалась и стеснялась в его присутствии.

В последний день каникул мы столкнулись на дорожке, ведущей к горе Точал. Мы с сестрой как раз вышли гулять, а Парвиз в одиночестве возвращался домой. Обычно он носил белую льняную рубашку и бежевые брюки – сейчас же был голый по пояс, а брюки закатал до колен. Я догадалась, что он купался.

За все то время, что мы вместе провели за городом, он толком ни разу на меня не взглянул, хотя мы встречались по многу раз на дню; вот и теперь Парвиз так пристально всматривался в горы вдали, что я подумала, он снова пройдет мимо, не подняв на меня глаза. Как бы сделать так, чтобы он наконец меня заметил?

И я проделала вот что: когда мы поравнялись друг с другом, я притворилась, будто споткнулась, и, пытаясь поймать равновесие, подалась к нему, так что наши руки соприкоснулись. Глупая уловка, за которую Пуран потом подняла меня на смех; я и не возражала. Однако моя хитрость имела успех. Едва я коснулась руки Парвиза, как он обратил на меня внимание, смущенно моргнул, устремил на меня пристальный взгляд и улыбнулся.

Эта легкая кривоватая улыбка не значила ничего. Но вместе с тем она значила все – и только одно.

* * *