В аду повеяло прохладой - Максуд Ибрагимбеков Страница 8

– Извини, – прервав собеседника на полуслове, объяснил он, – это оттого, что очень уж тянет ко сну.

– И правильно. Поспать необходимо. Ты мне только скажи напоследок, из-за чего ты затеял драку с охранником?

У Сеймура прошел сон.

– Он первый на меня набросился с дубинкой, я его ударил в ответ. А что я мог сделать?

– Непонятно. Дубинкой здесь каждый день бьют всех, и все до одного терпят. Трусливые рабы! Даже огрызнуться никто не смеет. Презираю! А ты на глазах у всех подрался с охранником.

– Ты лучше посмотри сюда, результат драки лежит перед тобой и с трудом говорит.

– Вот-вот, это и непонятно. Ты же знал заранее, чем всё кончится?

– Ничего я не знал, – простодушно сказал Сеймур. – Он ударил – я, как полагается, ответил. Ты мне лучше объясни, этот надзиратель такой наивный и добрый человек от природы или стал таким в лагере?

– Надзиратель Збышек – садист и религиозный фанатик, – усмехнулся Виктор. – Я не понравился ему с первого взгляда, и он без всякого повода прохаживался по мне дубинкой по нескольку раз в день. А я, между прочим, ни разу не посмел даже пикнуть. Этот Збышек без каких-либо причин, ради садистского наслаждения искалечил несколько заключенных. Их унесли на носилках и больше здесь не видели. Збышек тяжелый дегенерат. Здесь все надзиратели такие. Немцы молодцы, для меня загадка, как им удалось собрать в одном месте столько выраженных дегенератов. Сплошная клиника.

Сеймур молча ждал продолжения.

– Объясняю, – сказал Виктор. – Если человек хочет выжить, он обязан использовать ради этого любую случайность. А я хочу выжить. В тот день я был в туалете и случайно услышал, как во дворе за окном Збышек жалуется другому надзирателю, западному украинцу Опанасу на то, что ему отказали в двухдневном отпуске, зная, что жена его на сносях, вот-вот должна родить, а присмотреть за ней, кроме глухой бабки, некому. Я сразу сообразил, как можно использовать инстинкт размножения этого дегенерата. Вечером того же дня я отозвал Збышека в сторону и особенным, вещательным голосом сообщил, что мне было видение с ним и его беременной женой. Это его поразило. На этом я не остановился и тем же вещательным голосом предсказал, что с благословения святого Стефания жена вот-вот благополучно разродится сыном. Ночью родился сын весом в четыре с половиной килограмма, а с утра он сходил в собор и зажег свечку во славу святого Стефания. Мальчика мы решили назвать Стефаном.

– Кто это мы?

– Я и Збышек.

– Красиво! Очень красиво! – одобрил Сеймур, – Я вот только не очень понял, как ты догадался, что у него родится сын, причем в ту же ночь?

– Ты, кажется, хотел спать? – как бы вскользь напомнил Виктор.

– Расхотелось. Серьезно, как ты догадался, что родится сын, а не дочь?

– Ничего я не знал. Конечно, я рисковал. Ну и что? Если бы я ошибся и родилась дочь, то ничего плохого не случилось бы – ну ошибся святой Стефаний, с кем не бывает. А святой не ошибся, и с тех пор я, когда захочется, использую тупость и мракобесие в благородных целях. До просьб не унижаюсь, только советую и одобряю. В конце концов, развитый интеллект выше всего, – сказал Самарсков, и в его зеленых глазах на веснушчатом круглом лице, засветилось самодовольство. – Чьи это слова, не помнишь?

– Само собой, святого Стефания, но я с тобой согласен. Молодец! До сих пор, как вспомню, дрожь по телу пробегает. Камо грядеши, Домине! Это же еще суметь надо с такой сокрушительной силой выкрикнуть слова Бога!

– Да, это я умею, – Виктор был польщен. – После того как я сыграл роль Гамлета в институтском театре, режиссер предложил мне прийти к нему на пробы в Театр имени Ермоловой, но я отказался. В артисты меня не тянет, а тогда у меня было лишь одно желание – стать врачом-психиатром. Хочешь послушать монолог Гамлета в моем исполнении?

– Как-нибудь в другой раз, – вежливо отказался Сеймур. Но подумал, что Виктор может обидеться, и решил исправить ситуацию: – Ты лучше расскажи, почему ты ушел из института? – исключительно из вежливости спросил он.

– Потому что выгнали, – сказал Виктор. – А через месяц я загремел в армию рядовым строевой службы. Я бы с удовольствием рассказал, за что исключили, но не могу. Не обижайся, для откровенного разговора у нас с тобой слишком короткий стаж знакомства, а тема болезненная и щекотливая. Расскажу. В свое время.

Рабочий день в карьере продолжался двенадцать часов, заключенные дробили в щебень камень, надзиратели – поляки и западные украинцы – наблюдали за качеством работы, а состоящая из немцев охрана, следила, чтобы никто не сбежал. От воспаления легких и простуды истощенные люди умирали как мухи. Больные туберкулезом своей смертью не умирали, по приказу санитарного врача заболевших выводили из барака, а их постель сжигали. Очень часто с виду здоровые, без признаков болезни люди ложились вечером спать, а утром не просыпались.

За два года, что Сеймур и Виктор прожили в лагере, построенном в какой-то неведомой им части Польши, время от времени случались побеги. Чаще всего заключенные пытались бежать ночью. За эти отчаянные, бессмысленные попытки любой ценой оказаться на свободе каждый раз расплатой была жизнь. Вырваться за пределы лагеря никому не удавалось, тех, кто не погиб, убегая, расстреливали утром на глазах всего лагерного населения.

Однажды в сопровождении лагерного охранника-немца в карьер пришли двое военных в эсесовской форме. После короткого разговора охранника с надзирателем Сеймуру приказали прекратить работу и идти с приезжими военными. Задавать вопросы надзирателям с дубинками было бессмысленно, кроме того, Сеймуру было безразлично, куда его поведут, лишь бы подальше от карьера. Он положил кувалду на кучу щебня, поискал глазами Виктора, но не увидел его и вместе с конвоирами прошел мимо охраны с овчарками к ожидающему их черному автозаку без окон.

Дорога до деревни заняла минут двадцать. Машина остановилась у одноэтажного здания с вывеской на польском языке. Сеймура ввели в комнату, похожую на приемную кабинета начальника средней руки, где один из конвоиров прошел в кабинет и закрыл за собой дверь, а второй, не спуская глаз с Сеймура, сел в кресло у выхода. Автомат лежал у него на коленях. Ждать пришлось недолго.

В комнате находились два человека в штатском. Один из них, лет сорока, с интеллигентным холеным лицом и усами, сидел за большим письменным столом. Второй, по-видимому, переводчик, с неприметной невыразительной внешностью, был одет в двубортный темно-серый костюм. Он расположился так, чтобы одновременно видеть обоих собеседников.

Судя по их городскому лоску и двум нераспакованным кожаным чемоданам на полу, можно было предположить, что прибыли они сюда недавно и, скорее всего, на короткое время.

Сеймур даже отдаленно не подозревал, зачем его позвали, но ничего хорошего от встречи не ждал.

Оба приветливо поздоровались с Сеймуром и пригласили сесть в кресло у стола. Сеймур запомнил имена новых знакомых. Старшего звали Иоганн Шведенклей, младшего Николай Остапчук. Конвоир по знаку переводчика Остапчука вышел, а вместо него пришла молодая официантка, которая принесла три чашки кофе. Кофе был из чистейшего цикория, но Сеймур выпил его с наслаждением, напиток показался ему очень вкусным. В плену Сеймур научился с первого взгляда со стопроцентной точностью определять вероятность очередного избиения. Здесь он понял, что бить не будут, и поэтому позволил себе расслабиться, удобно усевшись в темно-бордовом кожаном кресле.