В аду повеяло прохладой - Максуд Ибрагимбеков Страница 7

К лежащему на полу подошел заключенный Виктор Самарсков, здешний старожил. С помощью одного из заключенных он втащил бесчувственное тело на нары.

Бывший рядовой Самарсков попал в армию в 1939 году, после того как был исключен из 1-го Московского медицинского института.

Причины, побудившие его помочь незнакомому человеку, в тот момент были неизвестны ему самому. Хотя он и знал, что такого рода проступки подлежали наказанию как за серьезное нарушение дисциплины. Никогда прежде в проявлениях подобных благородных порывов Самарсков замечен не был.

В бараке Виктор Самарсков ходил в изгоях. За три месяца пребывания в бараке за ним закрепилась репутация неуживчивого и злопамятного человека, от которого можно ждать любой пакостной выходки.

Не нравились заключенным и его частые беседы с надзирателем Збышеком. Действительно, Виктору Самарскову непостижимым образом удавалось вовлекать старшего надзирателя Збышека в беседы на религиозные темы, и тот, отложив дубинку, слушал его с фанатичным блеском в глазах.

В свою очередь, к обитателям барака Самарсков относился с нескрываемой неприязнью. Он презирал их за покорность и угодничество и знал, что многие из них готовы донести на товарищей за лишнюю порцию еды или старое обтрепанное одеяло.

В половине пятого утра завыла сирена и барак пришел в движение – утром заключенным отводилось полчаса на гигиенические процедуры в открытых всеобщему обозрению уборных без дверей, с последующим за этим завтраком, состоящим из стакана кипятка и ломтя черного хлеба с кусочком жесткого, как резиновая подошва, пожелтевшего сала.

Самарсков менял на лбу Сеймура компресс из мокрой тряпки, когда к нарам в сопровождении двух помощников подошел надзиратель Збышек. Ткнув Сеймура дубинкой в ребра, он приказал надзирателям отвести «симулянта» в карцер.

И тут между ними и Сеймуром встал тщедушный рыжий Самарсков.

– Нельзя его в карцер, – сказал Самарсков, – он там не выживет.

– Это хорошо, что не выживет, – ухмыльнулся Збышек. – Встать!

Стоящий рядом надзиратель толкнул Самарскова в грудь, и тот, отлетев через проход между нарами, с размаху ударился о стенку. На происходящее никто в бараке не обратил внимания, заключенные торопились проглотить завтрак, до того как прозвучит сигнал к работе.

Сеймура повели к выходу. Два надзирателя, придерживая его за локти, шли по бокам, а старший надзиратель Збышек, следуя за ними небрежной прогулочной походкой, следил за соблюдением общего порядка во всем бараке.

– Камо грядеши, Домине?! – встав во весь рост, звучным высоким баритоном вдруг возопил Самарсков.

В бараке всё замерло. Коренастая фигура в черной форме вздрогнула и остановилась. Надзиратель Збышек развернулся на месте и вернулся к нарам.

– Ты что сказал? – спросил Збышек у Самарскова. – Я не понял.

– Не я. Так сказал Бог апостолу Петру когда тот оставил христиан на растерзание язычникам и ушел из Рима. И тогда Бог призвал апостола: «Камо грядеши, Домине!» Больше Бог ничего не сказал, и святой Петр ему на это ни слова не ответил. Он вернулся в Рим спасать от мученической смерти христиан.

Збышек выслушал описание явления Бога апостолу Петру с почтительным вниманием, но при этом его не сразу покинули сомнения, присущие человеку на должности старшего надзирателя.

– В Библии об этом не сказано, – неуверенно пробормотал Збышек. – А ты как узнал?

– Это свидетельство святого человека земли польской, великого писателя Генриха Сенкевича.

Свидетельство писателя, причем поляка, кажется, начало производить на Збышека положительное воздействие, но Самарсков не стал рисковать и тут же постарался закрепить достигнутый успех.

– В эту ночь мне опять явился скорбный лик святого Стефания, – проникновенно сказал Самарсков. – Меня бросило в дрожь, до того у него был опечаленным взгляд, устремленный на страдальца.

Збышек посмотрел в угол над нарами и перекрестился.

– Не пойму. Этого, – он показал пальцем на Сеймура, которого подвели к нему надзиратели, – привезли сюда ночью, и ты тут же стал молить святого Стефания заступиться за первого встречного?

– Божий промысел, – глубоко вздохнув, сказал Самарсков. – В том-то и дело, что он не первый встречный. Его зовут Толик. Восемь лет мы не виделись, но никогда не забывали друг друга. Пан Збышек, вы должны знать всё! Мы с Толиком родились в один день в одной палате калужского роддома. Пьяная медсестра перепутала при рождении младенцев, и мы до сих пор не знаем, кто из нас он, а кто из нас я, то есть кто из нас настоящий Виктор, а кто Толик. Поэтому родители решили нас не разлучать, и мы вместе с родителями жили в одном доме. Потом родителей неизвестно – то ли Анатолия, то ли Виктора, арестовали и сослали в Сибирь. Они до сих пор там. Наша встреча здесь это Божий промысел, и ночью во взгляде святого Стефания я прочел, что сотворение этого чуда угодно Богу и будет зачтено пану Збышеку как при жизни его, так и впоследствии.

Сеймур не мог себе представить, что к истории о младенцах в роддоме можно отнестись всерьез, но слова Самарскова подействовали на старшего надзирателя Збышека как гипнотическое внушение. Выслушав историю о происшествии в калужском роддоме, он, задумчиво, сосредоточенно пожевав губами, спросил:

– А за что их в Сибирь?

– Пану Збышеку известно, что большевики отменили веру в Бога?

– Слышал, но думал, что такого не может быть, – побагровев от возмущения, сказал Збышек.

– Из-за того что церкви в нашей стране закрыты, они молились дома, – с невыразимой печалью сказал Самарсков. – Соседи-безбожники донесли на них. Родителям дали двадцать четыре часа на сборы. Другим двум родителям и нам, то есть Толику и Виктору, провожать их запретили. Обычное дело в СССР.

Самарсков долго и вдохновенно рассказывал о страданиях верующих, рассказал он в подробностях и о том, как большевики взрывали храм Христа Спасителя, свидетелем чего, по его словам, он был. Говорил он беспрерывно, не делая пауз и без сбоев, Сеймуру даже показалось, что впавший в странное состояние Самарсков не сумеет сам остановиться, и может быть, ему надо помочь, но все обошлось.

– Молитесь и радуйтесь, пан Збышек, что вы живете в благословенной Польше, – изрек Самарсков прослезившемуся надзирателю, и на этом сеанс был закончен.

– Матка Боска Ченстоховска, сбереги от большевиков Польшу и всех нас. – Збышек перекрестился. – Помяните мои слова, изверги рода людского будут наказаны, – торжественно провозгласил он.

– Аминь, – звучным эхом отозвался Самарсков.

Еще раз перекрестившись, Збышек, поигрывая дубинкой, пошел к выходу исполнять и дальше служебные обязанности.

В опустевшем бараке они остались вдвоем. Самарсков сказал Сеймуру, что можно быть спокойным, Збышек не подведет и сделает все как надо. По его словам, добивать Сеймура никто не придет и сегодня его ни в карцер, ни в карьер не погонят. Самарсков говорил без остановки. По ходу продолжительного монолога, изредка прерываемого ответами Сеймура, дополнительно выяснилось, что Виктор Самарсков очень любопытный человек, любопытство было всеобъемлющим, но в это утро он интересовался, главным образом, конкретными сведениями и фактами, связанными с Сеймуром. Сеймур на вопросы отвечал медленно, слегка приоткрывая рот, потому что малейшее движение острой болью отзывалось в челюсти и мышцах лица, и кроме того ему очень хотелось спать. Самарскову он был благодарен, но преодолеть дремоту оказался не в силах.