Любовный саботаж - Амели Нотомб Страница 8

Я поняла, что недостаточно находиться рядом с ней. Нужно еще что-то для нее значить, а я не значила ничего. Я ее не интересовала. Как, впрочем, и все остальное. Она ни на что не смотрела и ничего не говорила. Ей явно нравилось быть погруженной в себя. Но все замечали, что она чувствует, как на нее смотрят, и что ей это приятно.

Я не сразу поняла, что Елене важно одно – чтобы на нее смотрели.

Так, сама того не сознавая, я делала ее счастливой, потому что пожирала ее глазами. Я не могла оторвать от нее взгляда. Раньше я никогда не видела ничего столь же красивого. Впервые в жизни чья-то красота ошеломила меня. Я уже встречала много красивых людей, но они не привлекали моего внимания. До сих пор не могу понять, почему красота Елены так меня заворожила.

Я полюбила ее с первой секунды. Как это объяснить? Я никогда не собиралась никого любить. Никогда не думала, что чья-то красота может вызывать в другом какие-то чувства. И однако все произошло в тот миг, когда я впервые ее увидела, приговор обжалованию не подлежал: она была самой красивой, я ее полюбила, и теперь она стала центром вселенной.

Чары продолжали действовать. Я понимала, что не могу просто любить ее, надо, чтобы и она тоже полюбила меня. Почему? Потому что так нужно.

И я простодушно открыла ей свое сердце. Я просто не могла не признаться.

– Ты должна меня любить.

Она снизошла до того, чтобы взглянуть на меня, но этот взгляд был из тех, что и врагу не пожелаешь. Она презрительно усмехнулась. Стало ясно, что я сморозила глупость. Значит, нужно ей объяснить, что это совсем не глупо.

– Ты должна меня любить потому, что я люблю тебя. Понимаешь?

Мне казалось, что теперь все встало на свои места. Но Елена рассмеялась.

Меня это задело.

– Чего ты смеешься?

Она ответила сдержанно, высокомерно и насмешливо:

– Потому что ты дура.

Так было принято мое первое признание в любви.

Я испытала все сразу: ослепление, любовь, тягу к самопожертвованию и унижение.

Все эти чувства я познала поочередно в первый же день. И подумала, что между этими четырьмя несчастьями есть связь. То есть в идеале следовало бы избежать самого первого, но поздно. В любом случае у меня, похоже, не было выбора.

И мне стало очень жаль себя. Потому что я познала страдание. А оно показалось мне мучительным.

Однако я не жалела ни о моей любви к Елене, ни о том, что она живет на свете. Нельзя жалеть о таких вещах. А раз она живет, ее нельзя не любить.

С первого мгновения моей любви – то есть с самой первой секунды – я решила, что надо действовать. Эта мысль пришла сама собой и не покидала меня до конца этой истории.

Надо что-нибудь совершить.

Потому что я люблю Елену, потому что она самая красивая, потому что на земле есть такое бесподобное существо и потому что я его встретила, потому что – даже если она не знает об этом – она моя возлюбленная, и надо что-то предпринять.

Что-нибудь грандиозное, великолепное – достойное ее и моей любви.

Убить немца, например. Но мне не дадут этого сделать. Мы всегда отпускаем пленников живыми. Все из-за этих родителей и Женевской конвенции. Какая-то ненастоящая война!

Нет. Что-нибудь, что я могла бы совершить одна. Что произвело бы на нее впечатление.

Я почувствовала такую безысходность, что у меня подкосились ноги, и я уселась на бетонные плиты. Убежденность в собственном бессилии парализовала меня.

Мне хотелось застыть навеки. Я буду неподвижно сидеть здесь без пищи и воды до самой смерти. Я быстро умру, и это произведет на мою любимую огромное впечатление.

Нет, так не выйдет. За мной придут, заставят подняться, будут кормить насильно через трубку. Взрослые выставят меня на посмешище.

Тогда наоборот. Раз нельзя замереть, буду двигаться, а там посмотрим.

Мне стоило огромных усилий сдвинуть с места свое тело, окаменевшее от страдания.

Я побежала в конюшню и оседлала своего скакуна. Часовые легко пропустили меня. (Беспечность китайских солдат всегда меня удивляла. Меня слегка задевало то, что я не вызываю никаких подозрений. За три года в Саньлитунь меня ни разу не обыскали. Говорю же, в системе было что-то неладно.)

На бульваре Обитаемого Уродства я пустила коня таким бешеным галопом, о каком не слышали за всю историю скачек.

Ничто не могло его остановить. Не знаю, кто из двоих, всадник или конь, был больше возбужден. Мы были единым вихрем. Мой мозг быстро преодолел звуковой барьер. Один иллюминатор в кабине с треском лопнул, и из головы мгновенно все улетучилось. В черепной коробке воцарилась свистящая пустота, и я перестала страдать и думать.

Я и мой конь были теперь просто метеором, запущенным в Город Вентиляторов.

В то время в Пекине почти не существовало машин. Можно было скакать, не останавливаясь на перекрестках, не глядя по сторонам.

Моя сумасшедшая скачка длилась четыре часа.

Когда я вернулась в гетто, от чувств осталось только ошеломление.

Надо что-то совершить. И я уже совершила: часами носилась по городу.

Конечно, Елена не знала об этом. В каком-то смысле так было лучше.

Благородство этой бескорыстной скачки наполняло меня гордостью. Не похвастаться этим перед Еленой казалось мне расточительством.

На следующий день я подошла к ней с загадочным видом.

Она не соизволила взглянуть на меня.

Но я не беспокоилась, она меня еще увидит.

Усевшись рядом с ней на стене, я сказала безразличным тоном:

– У меня есть конь.

Она посмотрела на меня недоверчиво. Я ликовала.

– Плюшевая лошадка?

– Нет, конь, на котором я могу везде скакать.

– Конь здесь, в Саньлитунь? Но где он?

Ее любопытство очаровало меня. Я удалилась в конюшню и вернулась верхом на своем скакуне.

Моя любимая все поняла с первого взгляда.

Она пожала плечами и сказала с полнейшим равнодушием, даже без всякой усмешки:

– Это не конь, а велосипед.

– Это конь, – спокойно сказала я.

Но моя безмятежная уверенность была напрасной. Елена меня больше не слушала.

Иметь в Пекине большой красивый велосипед было так же естественно, как иметь ноги. Велосипед занимал огромное место в моей жизни и заслуживал статуса лошади.

Для меня существование коня было столь очевидно, что мне не нужно было в него верить, чтобы его показывать. Я и подумать не могла, что Елена увидит в нем что-то другое.

Мне это и до сих пор непонятно. Это не было плодом детского воображения, я не придумала себе сказку. Велосипед был конем, вот и все. Не помню, чтобы я когда-нибудь что-то выдумывала. Этот конь всегда был конем. Он не мог быть ничем иным. Это животное из плоти и крови было такой же частью объективной реальности, как гигантские вентиляторы, на которые я смотрела свысока во время прогулок. И я совершенно искренне решила, что центр вселенной увидит в нем то же, что и я.