Обнаженная натура - Владислав Артемов Страница 77

Между тем время шло и шло, уже почти целый час сидел Родионов в одиночестве за пустым столом, а Ольга все не приходила.

Он вышел в полутемный коридор. В конце его лежали на полу два золотых прямоугольника — свет из кухни пробивался сквозь закрытую дверь.

Странно, подумал Родионов, никогда эта дверь не запирается. Значит, там двое. Одному запираться незачем, троим тоже ни к чему… Он направился туда и, подходя, расслышал ровные задушевные голоса. Баба Вера что-то тихо рассказывала. Удивленно воскликнула Ольга и снова полился повествовательный говор бабы Веры.

Родионов открыл дверь. Так и есть — они сидели друг против друга за кухонным столом и по тому, как они одновременно взглянули на него, по выражению их лиц Пашка догадался, что речь шла о нем. Скорее всего, баба Вера рассказывала о нем что-то жалостливое, потому что во взгляде ее было смущение, а в глазах у Ольги он прочел почти материнское к себе сочувствие. Ох, баба Вера, баба Вера! Любит повздыхать над чужой долей.

— Вера Егоровна, опять? — недовольно сказал Родионов. — Я же тебя предупреждал…

— Хорош! — перебила его Ольга и поднялась с табуретки. — Мало того, что чуть не сломал мне карьеру, так еще и синяк заработал. Так тебе и надо, Родионов… Мне всегда казалось, что ты плохо кончишь, а теперь я просто уверена в этом. Ну идем, Родионов… Спокойной ночи, Вера Егоровна!..

— Спокойной ночи, Ольгуша! Не обижайте друг друга…

— Так получилось, — входя в комнату и трогая распухшую скулу, стал оправдываться Пашка. — Этого Шлапакова я вспомнил. Еще тот провокатор… А потом пишет в своей газетенке всякие пакости про нас.

— Ты Шлапакову зуб выбил, можешь утешиться…

— То-то костяшки распухли, — Пашка сжал кулак. — Зуб ядовитый… А вообще, не понравилось мне твое окружение, отнюдь не понравилось.

— Меня от них тошнит, — призналась Ольга. — Но такая жизнь… Нельзя подводить людей… Родионов, мне завтра рано нужно встать, последняя встреча с менеджером. Самая важная и решающая…

— Ольга, это страшные люди!.. После них надо в монастырь ехать, отмаливаться и очищать душу…

— Родионов, я была уже в монастыре, успокойся…

— В каком еще монастыре ты была? Ты меня удивляешь, Ольга.

— Я была в маленьком и ничем не знаменитом монастыре. Целую неделю…

— Я потрясен, Ольга! Ты же… ты же не веришь?

— Ты вообще про меня знаешь очень-очень немного… Все. Спать.

Она сбросила с себя изумрудное платье, выскользнула из него и, аккуратно расправив, повесила на спинку стула. Теперь она почему-то не стеснялась Родионова, легко и свободно перемещаясь по комнате в одном прозрачном белье.

Это обстоятельство почему-то больно задело Пашку. В этом разглядел он что-то новое, отстраненное, едва ли не враждебное. Он не мог объяснить своих чувств, но душа его не на шутку встревожилась и затосковала…

Странная была эта ночь, и сошлись они в ней с такой яростью и тоской отчуждения, словно она была их последней ночью. Они почти не говорили друг с другом, не называли друг друга по именам, как будто уже позабыв их, превратившись внезапно из обыкновенных людей в две половины биологического вида, и любовь их была похожа больше на борьбу, чем на любовь. Он чувствовал в Ольге смятение, обиду, враждебность, отталкивание и невыносимую тягу, и все это в конце концов закончилось тем, что она расплакалась у него на плече.

— Что с тобой, Ольга? — спросил он спустя долгое время, зная, что ничего ответить она ему не сможет.

Ольга молчала.

Он не мог помешать ей уйти. Он не знал, что ему делать. Слова и увещевания были бесполезны…

Ольга вдруг села в постели, зажгла бра над диваном и замерла, как-то странно усмехаясь и напряженно глядя в пространство. О, Родионов хорошо знал этот чисто русский, опасный взгляд в пространство… Отрешенное созерцание, после которого человек способен спалить собственный дом… Он вскочил, набросил на плечи рубашку и, придвинув стул, сел на него, словно у постели больного.

— Паша, знаешь что? — неожиданно спросила Ольга, приложив палец к губам. — Знешь ли что, мой милый дружок? — повторила она тихим страшным голосом.

И Родионов, давно уже ожидавший этого, все понял. Он, не рассуждая еще ни о чем, по одному уже слову «дружок», по интонации, Бог знает по чему, понял с такой беспощадной и бесповоротной ясностью, что все вот здесь и обрывается, и ничего нельзя переменить и исправить, даже если бы она захотела пощадить его хотя бы за этот вот потрясенный вид, за внезапно пересохшие губы — все равно эта окончательная ясность уже вонзилась в его сердце и мигом выстудила его.

Он привстал и вновь опустился на стул, положил руки на колени и, слушая нарастающий гул в ушах, сидел так, не шевелясь, застыв, окаменев, не умея освободить горло от внезапной судороги, пока наконец сам организм не прервал ее, чтобы только не сдохнуть от удушья.

— Родионов, что с тобой! Милый мой, что ты?! — из какой-то дальней дали сквозь звон в ушах и шум, звал его испуганный голос.

А его трясло, корежило, билась в груди и рвалась наружу чудовищная, неизвестная ему сила.

Чьи-то суетливые испуганные руки тормошили его, стучали по спине и голос все звал:

— Господи, да что же это?!

Потом он сидел уже пустой, легкий, не чуя себя. Судороги в нем прекратились, только он не мог поднять головы, видел в дрожащем сиянии свои упавшие на колени руки. Какая-то идиотическая ясность стояла вокруг, он отстраненно созерцал остановившуюся жизнь — окно с застывшей, выгнутой порывом ветра занавеской, кусок обоев, угол, где сошлись три линии, а вот и его собственные руки с опрокинутыми ладонями…

— Вот и все, миленький, вот и все… — гладила она его щеки, целовала, легко прикасаясь губами. — Вот и все, Паша. Молодец, умный, славный… — успокаивала она его как малое свое дитя, а он все с той же проницательностью идиота почуял, как она сама испугалась, как сама нуждается в успокоении… А потому притворился нормальным, обычным.

— Что-то, Оля, со мной стало твориться в последнее время. С того самого дня, как я упал под трамвай…

— Испугался?..

— Может быть…

Они еще некоторое время говорили о посторонних и неопасных вещах, и все было как обычно, как в лучшие их времена.

Потом Родионов уснул, забылся…

Пробили часы из комнаты полковника. Медленные четыре удара. Четыре часа утра. Время, когда будят приговоренных к расстрелу, когда просыпаются от тоски алкоголики. Тяжкое и тревожное время.

Ольга ровно дышала, лицо ее было ясно и безмятежно.

Родионов, поднявшись и тихонечко усевшись на краю постели, глядел на ее лицо и не мог наглядеться. Пугливая чуткая тишина стояла в мире и Пашка снова боялся пошевелиться. Порой он замечал по пробегавшей по телу судороге, по движению в собственном горле, что от напряжения забывает дышать, минуту, две…