Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников - Александр Архангельский Страница 73

Мое детство совпало с началом Второй мировой войны. Мои родители происходили из маленького уездного города Ананьев Одесской области; он находился на границе — туда даже специальные пропуска надо было брать. И я помню, как разбивали наши войска, когда война началась, с каким трудом мы отступали. Видел разбитые эшелоны, немец надо мной летал.

Потом я попал в эвакуацию в Марийскую АССР, мать там убирала урожай, работала колхозницей. Отцу было уже пятьдесят лет, его в армию не брали, хотя он был офицером еще царской армии и по глупости сказал это там одной женщине, которая его тут же сдала. Председатель колхоза, который к отцу хорошо относился, сказал ему: «Павел Иванович, если можешь, скорее уезжай, потому что в МГБ поступил на тебя донос, что ты царский офицер, сторонник того, чтобы немцы скорее сюда пришли, убегай». Отец сорвался и уехал в Москву, а нам спустя некоторое время пришла телеграмма, что отец умер. Фактически он умер от голода. Мать все бросила и вернулась со мной в Москву. С 42-го года до конца войны я уже был в Москве. Она работала на Центральном почтамте у метро «Кировская». А я был хулиганом. Мы все тогда были хулиганской публикой — и мальчишки, и девчонки, потому что родителям некогда было нами заниматься. Я вырос на улице.

Я почему-то был врожденный антисоветчик, с самого детского возраста. Даже осуждал отца за то, что он, будучи штабс-капитаном, не пошел в армию Деникина, а играл в оркестре кавалерийской бригады Буденного. Когда умер Сталин, моя мама по-настоящему плакала. А я смеялся и радовался.

В школе, классе в шестом-седьмом, один приятель мне как-то сказал: «Глеб, ты слышал что-нибудь про йогов?» Я, конечно, ничего не слышал. Он доставал какие-то книги, мы увлеклись йогами. В то время были маленькие организации йогов, их сажали в тюрьму, но мы счастливо этого миновали. Потом я сдуру попал в музыкальное училище при консерватории. У меня плохой слух, но отец мой был в мирное время музыкантом и от него остался кларнет, вот я и стал учиться. А в духовном отношении после йоги к окончанию училища я увлекся Штайнером и Блаватской.

Потом поступил в пушно-меховой институт. И когда я учился на втором курсе, к нам пришел молодой человек, очень красивый, интересный, с такой замечательной выправкой. И мой сокурсник сказал: «Познакомься, это Алик Мень». Так мы стали учиться с будущим отцом Александром Менем. Потом институт перевели в Иркутск, там мы два года с Менем прожили вместе. Он уже тогда писал свою знаменитую книгу «Сын человеческий». Под его влиянием я обратился, хотя в детстве меня крестили автоматически, и стал христианином; через какое-то время меня рукоположили и я стал частью церковной системы.

Знаменитое письмо, написанное мной вместе со священником Николаем Эшлиманом в 1965 году, сыграло историческую роль в нашей Церкви. Это первое письмо после хрущевского времени, когда из Церкви раздался голос молодых священников. С этого момента я стал церковным диссидентом. К тому же мой старший друг Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин, который в свое время был правой рукой обновленческого митрополита Введенского, сидел и в сталинское время, и в хрущевское, общался с Петром Якиром и первой волной диссидентов.

Когда его посадили, я встретился в метро с дочерью Якира, и она сказала: «Глеб Павлович, вы должны выступить в защиту Анатолия Эммануиловича…» А я ей ответил, что мы церковные люди, мы выступаем против того, что власти вмешиваются в наши дела, но мы не хотим залезать в политику, а Анатолий Эммануилович лез в политику. Но потом я понял, что церковной политики не может быть без прав человека. Нарушение прав верующих совпадает с нарушением конституционных принципов.

Я понимал, что, с одной стороны, Церковь без поддержки правозащитников не может отстоять свои интересы. С другой стороны, Церковь обязана соблюдать мораль и нравственность, если в обществе творятся безобразия и государство ведет себя недостойно и аморально, то святой долг Церкви — указывать на это. Но Русская православная церковь стала государственной церковью под влиянием советской власти и КГБ, перестала даже критиковать государство — только восхвалительные эпитеты раздавались из уст наших архиереев. Поэтому я постепенно перешел от защиты церковных интересов к политической деятельности.

Если бы не было Солженицына, если бы не было Сахарова, я бы никогда в жизни не решился на диссидентство. Но я видел, как эти герои шли против чудовищной тоталитарной системы и не боялись. Это захватывало людей. Однажды я защищал одну монахиню, пришел к Сахарову, он был очень уставший, больной. И прямо лежа на кушетке взял трубку и позвонил в «Голос Америки» и «Свободу», сказал: «Тут преследуют монахиню». Через два часа это уже вышло в эфир. Почему чекисты так боялись диссидентов? Для меня это абсолютно непонятно. Если какая-то информация попадала на Запад, чекистская структура вся тряслась и боялась.

В 1975 году мне предложили вступить в Хельсинкскую группу, тогда я уже был священником, запрещенным в служении. А мы в том же 1975 году создали Христианский комитет защиты прав верующих в СССР. Я видел, что арестовывают в год два, три, пять человек, а на их место в Хельсинкскую группу вступали новые правозащитники, и так она существовала. Но я подумал, что мы дольше просуществуем, если Христианский комитет защиты прав верующих в СССР (в него входили верующие люди, священники) останется отдельным. Казалось, что арестовывать религиозных деятелей после страшных 1920—1930-х годов советская власть все-таки не будет.